|
|
Статьи о Репине:
Бенуа, 1
Бенуа, 2
Бенуа, 3
Волынский, 1
Волынский, 2
Волынский, 3
Грабарь, 1
Грабарь, 2
Грабарь, 3
Грабарь, 4
Грабарь, 5
Грабарь, 6
Грабарь, 7
Грабарь, 8
Германия 2003
|
|
Л.Волынский. Очерк о жизни и творчестве Ильи Ефимовича Репина
"Когда на склоне своей жизни Толстой, обрушиваясь на пустое, бессодержательное «искусство ради искусства», причислил и пейзажную живопись к искусству такого рода, Репин решительно возразил ему. Пейзаж дорог нам не только потому, говорил он, что изображает верно природу, но и потому, что в нем отражается впечатление художника, его личное отношение к природе, понимание ее красоты. Лучшие художники-пейзажисты всем своим творчеством подтвердили правоту Репина в этом споре.
Со времен Васильева русский пейзаж будил в людях благородное чувство любви к родной земле, неожиданно открывая прекрасное в обыденном и тем самым помогая человеку стать, как выразился Крамской, «лучше, добрее и здоровее». А разве не в этом состоит главная цель искусства? Рядом с чутким к изменчивым настроениям природы Васильевым творил его учитель Шишкин. Можно ли представить себе художников более разных в своем «личном отношении» к природе, понимании ее красоты? «Шишкин нас просто изумляет своими познаниями,— писал Крамской.— Я думаю, что это единственный у нас человек, который знает пейзаж ученым».
В то время, когда Васильев угасал в Ялте, двадцативосьмилетний Репин заканчивал в Петербурге картину, замысел которой родился счастливым летом 1870 года на Волге. В те безоблачные дни, когда друзья-художники втроем жили в селе Ширяеве, когда на берегах великой русской реки звучал звонкий смех «чудо-юноши», когда медлительный и молчаливый Макаров забирался со своим этюдником на Царев курган, откуда так широко открывались волжские просторы, Репин все чаще уходил на песчаную отмель, где нередко останавливались на краткий отдых бурлаки.
Здесь они варили на костре свой немудрящий харч в закопченном котелке; здесь тихо и почтенно ели, помолясь на восток, и, отдохнув, снова впрягались в потемнелые от пота кожаные лямки, чтобы тянуть дальше тяжело груженную барку-«тихвинку». Надсадный труд этих людей давно уже стал как бы символом «скотоподобного порабощения» человека в России. В 1858 году написаны были знаменитые строки:
Выдь на Волгу, чей стон раздается
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовется —
То бурлаки идут бечевой...
Позднее Репин признался, что впервые прочел некрасовские «Размышления у парадного подъезда» лишь через два года после поездки на Волгу. В другом стихотворении Некрасов писал:
Унылый, сумрачный бурлак,
Каким тебя я в детстве знал,
Таким и ныне увидал:
Все ту же песню ты поешь,
Все ту же лямку ты несешь,
В чертах усталого лица
Все та ж покорность до конца...
Но Репин не умел и не хотел видеть с чужих слов. Он увидел в своих бурлаках иное. Он и сам не мог бы объяснить как следует, что именно так поразило его, когда он впервые наблюдал их — молчаливых, скупых на улыбку, одетых в отрепья, босоногих и темнолицых. Вот один из них, по фамилии Канин. «Что-то в нем восточное, древнее. Рубаха ведь тоже набойкой была когда-то: по суровому холсту пройдена печать доски синей окраски индиго; но разве это возможно разобрать? Вся эта ткань превратилась в одноцветную кожу серо-буроватого цвета... Да что эту рвань разглядывать! А вот глаза, глаза! Какая глубина взгляда...» В Канина он, что называется, «влюбился». Он подолгу ходил рядом с ним бечевой (так называлась бурлацкая береговая тропа), вглядываясь, «как дивно повязана тряпицей голова, как закурчавились волосы к шее...».
Он любовался червонно-бронзовым цветом его опаленного солнцем лица, его большим умным лбом. «...И все больше и больше нравится он мне: я до страсти влюбляюсь во всякую черту его характера и во всякий оттенок его кожи и посконной рубахи. Какая теплота в этом колорите!» То был любовный взгляд художника, идущего за правдой жизни. Тут, в Ширяеве, Репин написал десятки этюдов — и с Канина, и со многих других бурлаков. Тут он и задумал свою картину. Но первоначальный замысел отличался от тех «Бурлаков», каких мы знаем теперь. Репин сперва хотел было изобразить в сторонке еще и группу чисто одетых господ — для контраста. Но Васильев, со свойственным ему чутьем, отсоветовал: получилась бы нравоучительная картинка, не более. Репин, к счастью, прислушался к голосу младшего друга, хотя при внешней покладистости был весьма своеволен. Но и сам он, должно быть, чувствовал наивность такого сопоставления.
Нет, не нравоучения нужны были тут, не притчи.
Пусть сами за себя говорят эти одиннадцать фигур — одиннадцать горьких судеб, одиннадцать человек на горячем песке под палящим солнцем на берегу раздольной русской реки. Тут сольется все: и спокойная мудрость, и богатырская сила, доброта и суровость, тяжкое раздумье и проблеск надежды,— не будет лишь одного: той «покорности до конца», о которой писал Некрасов.
Появлялись и до «Бурлаков» картины, с горячим сочувствием рассказывавшие о бедах народных. Вспомните «Проводы покойника» Перова — «маленькую по размерам, но великую по содержанию и трагическому чувству», как говорил о ней Стасов, картину. Серый зимний день, убогие деревенские розвальни, гроб, потерявшая кормильца семья... «Что тут нарисовано,— писал Стасов,— то всякий день происходит на тысяче концов России, только никакой прежний живописец этого не видал и не останавливался на этом». Да, верно, картины Федотова, Перова, Максимова рисовали такое, чего никогда прежде не осмеливалась касаться кисть русского живописца. Беспросветная нужда, невылазная грязь, темный пьяный разгул под хоругвями сельского крестного хода, обожравшиеся попы, обездоленные мужики, брюхатые купцы и тупицы чиновники — разве не из жизни было все это выхвачено, не звучало обличающей правдой?
Но за этой жестокой правдой о стране, «где жизнь текла среди пиров, бессмысленного чванства, разврата грязного и мелкого тиранства», стояла другая, большая правда — она-то и прозвучала в репинской картине. Впряженная в лямки, подневольная, но могучая своей затаенной силой Русь вставала тут зрителем. Взгляд бурлака, налегающего на лямку сильным голым плечом, обжигал.
И каким тревожным контрастом темнели эти фигуры среди безмятежно сияющей природы!.. Нам, для которых репинские «Бурлаки» с детства становятся чем-то несказанно привычным, родным, трудно представить себе, каким смелым шагом вперед была эта картина и какую бурю нападок вызвала она при своем появлении.
«Величайшей профанацией искусства» назвал ее генерал от живописи Федор Антонович Бруни. «Чисто одетые господа», которых Репин хотел было изобразить на картине, твердили свое: «Неизящество типов»... «Грубость натур»... «Бедность, лохмотья»... Репина обвиняли чуть ли не в клевете и отсутствии патриотизма. Но разве не так же бывало в разные времена со всеми, кто решался прокладывать новые пути, плыть против течения, идти против господствующего вкуса, кто осмеливался говорить одну лишь неподкрашенную правду? Не раздавались ли те же — слово в слово — обвинения и упреки по адресу Рембрандта, или же художника-коммунара Гюстава Курбе, или Жана-Франсуа Милле, «живописца в крестьянских башмаках»? Не назывались ли гениальные созвучия «Ивана Сусанина» кучерской музыкой?
Время, однако, выносит свой приговор.
Вы можете восторгаться цветистой живописью «малых голландцев», она ласкает ваш взгляд и сообщает вам тысячи любопытных подробностей: вот так-то одевались голландские дамы, вот этак-то музицировали голландские кавалеры, так выглядели их жилища, их чистенькие дворики и дома, ковры, серебряная посуда, их служанки и слуги. Но вот вы остановились в молчании: Рембрандт... Смотрите, здесь обращаются к вашему сердцу. Здесь ждут сочувствия и требуют справедливости. Здесь предстает перед вами жизнь во всей ее сложности, с ее болью и радостями, с неустанным борением света против тьмы. Есть трудноуловимая грань, отделяющая в искусстве бытовую сцену — пусть самую живую и правдивую — от чего-то большего, от чего-то такого, что делает обыденную, «отдельную» правду всеобщей, всечеловеческой, всенародной.
продолжение...
|
