|
|
Статьи о Репине:
Бенуа, 1
Бенуа, 2
Бенуа, 3
Волынский, 1
Волынский, 2
Волынский, 3
Грабарь, 1
Грабарь, 2
Грабарь, 3
Грабарь, 4
Грабарь, 5
Грабарь, 6
Грабарь, 7
Грабарь, 8
Германия 2003
|
|
Л.Волынский. Продолжение - о жизни и творчестве Ильи Ефимовича Репина
Репин первым в русской живописи переступил эту грань. От вызывающих жалость, сострадание или грустную улыбку картин того времени он разом поднялся до картины, полной горячей любви и веры в обездоленного человека, в его силы, в его будущее. И надо ли удивляться тому, что для выражения новых мыслей и чувств Репину понадобились иные, новые краски?
Когда Перов и другие впервые отвернулись от академических законов «идеально прекрасного», они как бы наперед отказались и от той ласкающей взор приятности цвета, которая так покоряла в картинах академистов. Серо-коричневая (а подчас и черноватая) тональность картин Перова, их нарочитая хмурая приглушенность, их «некрасивость» вполне вязались с теми чувствами, какие хотел вызвать художник. Репину виделось иное. Вместе с верой в лучшее будущее людей он возвращал живописи главную ее силу: красочность. Но вовсе не ту радужную, условно-приятную цветистость, какая пестовалась в академических классах.
Краски Репина — это краски самой русской жизни, с ее ширью, с ее размахом добра и зла, с ее тенями и светом, с ее голубыми просторами, чистым бездонным небом, с ее впряженными в лямку могучими, опаленными солнцем людьми, шагающими в тяжкой натуге по жарко-золотому песку волжского берега.
В своем «Дневнике писателя» за 1873 год Федор Михайлович Достоевский писал:
«Нельзя не полюбить их, этих беззащитных, нельзя уйти, их не полюбя. Нельзя не подумать, что действительно должен народу... Ведь эта бурлацкая «партия» будет сниться потом во сне, через пятнадцать лет вспомнится! А не были бы они так натуральны, невинны и просты — не производили бы впечатления и не составили бы такой картины... Жаль, что я ничего не знаю о г. Репине. Любопытно узнать, молодой это человек или нет? Как бы я желал, чтобы это был очень молодой и только начинающий художник».
В то время Репину шел двадцать девятый год. Он только что блистательно окончил академию, получив большую золотую медаль за конкурсную программу «Воскрешение дочери Иаира».
Он учился у Павла Петровича Чистякова, знаменитого рисовальщика-педагога, обучившего несколько поколений русских художников. Но действительным учителем своим Репин всегда называл Крамского. Репин приехал из родного Чугуева в Петербург поздней осенью 1863 года, как раз в дни «бунта четырнадцати». К зиме он поступил в Рисовальную вечернюю школу Общества поощрения художников, где с недавнего времени преподавал Крамской. С первой же встречи этот скуластый худой человек с трепаной студенческой бородкой и необыкновенно пристальным взглядом маленьких серых глаз произвел глубокое впечатление на девятнадцатилетнего Репина.
В Иване Николаевиче Крамском было что-то такое, что сразу же заставляло прислушаться к его глуховатому, негромкому голосу. В нем звучала сила искренней убежденности, серьезное внимание к собеседнику, увлеченность общим делом — словом, все то, что только и дает право человеку называться учителем. Сын мелкого чиновника из захолустного Острогожска, Крамской рано лишился отца. Детство и юные годы его были нелегкими. Когда он окончил уездное училище, мать отвела его пешком в Воронеж и отдала в подмастерья к иконописцу — «богомазу», которому он три месяца растирал краски, носил обеды с другого конца города и таскал из реки мокнувшие там бочки для солений, пока не сбежал.
Затем три года ездил с бродячим фотографом в качестве ретушера. Впоследствии он говорил, что ничему так не завидовал смолоду, как образованности. «Как видите, ученость моя очень обширна»,— с грустной усмешкой замечал он, вспоминая об уездном училище. На деле же он был едва ли не самым образованным и разносторонне знающим среди русских художников.
Когда Репин, поучившись в Рисовальной школе, поступил в академию, он все рисунки свои по-прежнему приносил на окончательный суд Крамскому.
— Дай вам бог не испортиться в академии,— говорил тот.— За академические премудрости почти всегда платятся своей личностью, индивидуальностью художника. Сколько уже людей, и каких даровитых, сделались пошлыми рутинерами!.. Предостережения Крамского, его необыкновенно меткие замечания, его похвалы и открытые, порою резкие порицания приносили неоценимую пользу.
Однажды Репин показал ему свой эскиз на заданную в академии библейскую тему о всемирном потопе.
— Как, и это вы? — спросил Крамской, нахмурясь.— Вот, признаюсь, не ожидал... Да ведь это «Последний день Помпеи»... Странно! Вот оно как... Да-с. Тут я ничего не могу сказать. Нет, это не то. Не так...
«Я тут только впервые, казалось, увидел свой эскиз,— вспоминал потом Репин.— Боже мой, какая мерзость! И как это я думал, что это эффектно, сильно!..» А Крамской продолжал:
— Ведь это не производит никакого впечатления, несмотря на все эти громы, молнии и прочие ужасы. Все это составлено из виденных вами картин, из общих, избитых мест... Нет, уж вы этот прием бросьте... Предостерегая от подражания — пусть даже самым великим образцам,— Крамской в то же время настойчиво обращал Репина непосредственно к жизни и хвалил сделанные им вне стен академии этюды, где не было «академической условной подкладки, избитых колеров», ловко положенных бликов и эффектных теней.
— Работайте-ка вы почаще сами, дома, у себя, да приносите показать. Право, интересно даже посмотреть: что-то есть живое, новое... Крамской удивительно верно разгадал главное свойство репинского таланта, расцветавшего в полную силу лишь там, где кончались фантазии и начиналась живая, волнующая художника действительность. Это свойство со всей определенностью проявилось во время академического пенсионерства.
Заграничное житье не шло Репину впрок. Прежде, бывало, пенсионеры всячески старались подольше задержаться в Италии или Франции. Репин (так же как несколькими годами раньше Перов) всеми силами рвался на родину. Все, что он видел здесь и что нравилось ему — страстность Микеланджело, солнечность Тициана, красочность Веронезе, глубокий драматизм Рембрандта,— все это лишь подхлестывало его, лишь обостряло желание поскорее найти приложение своим собственным силам.
В Париже он писал уличные сцены — «Продавец новостей», «Парижское кафе». Здесь же затеял картину-фантазию на тему древней русской былины: в сине-зеленом подводном царстве, в мерцании пронизавших водную толщу солнечных отсветов, среди причудливых водорослей и рыб, величаво плывут мимо «новгородского гостя» Садко чудо-красавицы в роскошных костюмах: смуглянка Индия, волоокая Персия, белокудрая Англия, кокетливая Франция...
«В этой картине выразится мое настоящее положение,— писал из Парижа Репин.— В Европе, с ее удивительными вещами, я чувствую себя таким же Садко...»
Он должен сделать выбор, и, конечно же, ему по душе та далекая, что виднеется в самом конце причудливой подводной процессии, «девушка-чернавушка, неприглядная русская женщина. Эту, какова она ни есть, Садко предпочитает, по глубокому сердечному родству и еще более глубокой привычке, всем остальным, каким бы то ни было красавицам всего мира». Пусть картина написана слабее «Бурлаков» и многих других репинских картин1 — художник этот не рожден для фантазий,— но искренность чувства, руководившего его кистью, несомненна.
Вернувшись на родину, он едет прежде всего в Чугуев — туда, где мальчонкой видел, как табунщики объезжают диких коней, как аракчеевские унтеры хлещут шпицрутенами военных поселенцев, где хлебал, обжигаясь, чумацкую кашу из котелка и где первый раз макнул кисточку в подаренные двоюродным братом краски, чтобы нарисовать собаку Полкана или алый с черными семечками ломоть арбуза. Он покинул родительский дом девятнадцатилетним учеником Чугуевских иконописцев. Он возвращался теперь известным всей России художником.
По тогдашнему распорядку академические пенсионеры не имели права выставлять где-либо свои работы без ведома и согласия академии. Репин решительно нарушил незыблемое дотоле правило.
Еще в 1874 году Крамской писал ему в Париж: «Постановка ваших вещей у нас на выставке произвела сенсацию». Да, это действительно была неожиданность, радостная для всех, кому дороги были судьбы родного искусства, и весьма неприятная для академического начальства. Но Репин сознавал свою силу и свое место в строю. Он поехал в Чугуев не потому лишь, что соскучился за годы разлуки по родным краям и близким людям. Он приехал сюда, чтобы вновь — как однажды на Волге — припасть к роднику народной жизни. И он не ошибся.
Год, проведенный в Чугуеве — на живописных берегах Донца, на полях и дорогах, «на свадьбах, на базарах, в волостях, на постоялых дворах, в кабаках, трактирах и церквях»,— придал репинской кисти новую силу.
окончание очерка...
|
