Надежда Шер. Рассказ об Илье Репине
Так в мастерской Репина рядом с привезенными из Чугуева начатыми картинами стала новая картина - «Правительница царевна Софья Алексеевна через год после заключения ее в Ново-Девичьем монастыре во время казни стрельцов и пытки всей ее прислуги в 1698 году». В Петербург к Стасову полетели письма: «...Будьте благодетель, пришлите мне костюм для царевны Софьи! Со дна моря достаньте!.. Достаньте его в гардеробе Мариинского или Александрийского театра. Там новые костюмы построены довольно верно... Все, что касается до нее, пожалуйста, приберегайте для меня: все, все портреты, какие есть, мне нужны; и буду счастлив за всякий клочок, который вы откопаете». И Стасов присылал портреты, добывал костюмы и охотно исполнял все поручения друга. Но театральные костюмы не подошли. Пришлось шить дома кисейную рубашку с узкими рукавами и сарафан из серебряной парчи, обшитый жемчугом. Но главное, кроме костюмов, Репину нужны были люди, живая натура, без которых он почти никогда не писал. Начались поиски. Он писал этюды для головы Софьи с разных людей, но чувствовал, что все это не то, не та царевна Софья, которую он уже знает, видит в своем воображении. И тут помог случай. В Москву приехала В.С.Серова с сыном. Прошло несколько лет с тех пор, как мальчик Серов учился у Репина в Париже, и теперь мать снова просит быть его учителем. Репин, конечно, согласен. Он перелистывает альбомы, радуется успехам мальчика, встрече с ним, смотрит на мать... Как мог он забыть о ней! Ведь вот где «натура» для его Софьи, пожалуй, самая подходящая! Валентина Семеновна соглашается приходить позировать. И, отталкиваясь от всех ранее выполненных этюдов головы Софьи, от того этюда, который он делает с Серовой, он пишет свою Софью и свою картину.
В 1879 году на седьмой передвижной выставке зрители увидели царевну Софью, старшую сестру Петра I, которая была правительницей Московского государства, поднимала стрельцов на бунт против брата, а потом была схвачена, пострижена в монахини, заточена в Ново-Девичий монастырь. Вот стоит она у стола, откинувшись назад, скрестив на груди руки, побежденная, но непокоренная. Зло, непримиримо горят на бледном лице глаза, сжаты губы, рассыпались по плечам волосы. Горестно, недоуменно смотрит на нее молоденькая черница-прислужница. Рядом, за решеткой окна, голова повешенного стрельца, а по Москве все еще идет розыск, казни стрельцов...
Стасов, Третьяков, Мусоргский и некоторые другие друзья Репина отнеслись к картине отрицательно. Зрители разделились на два лагеря: одни превозносили картину до небес, другие резко ее осуждали. Скоро и в печати появились о ней отрицательные отзывы. Репин был расстроен, но картина ему нравилась, он считал ее удачной и переделывать не собирался. «Я сделал здесь все, что хотел, почти так, как воображал», - говорил он. В эти трудные для него дни он получил письмо от Крамского: «Дорогой мой Илья Ефимыч! Крепитесь! Вы переживаете нехорошее время: чуть не вся критика против Вас, но это ничего. Вы правы (по-моему)...» Тогда же он писал Третьякову, что картина «многим не по вкусу, но это потому, что мы еще не знаем нашей старой жизни. Ведь что тогда было? Какая могла быть Софья? Вот точно такая же, как некоторые наши купчихи, бабы, содержащие постоялые дворы и т. д. Это ничего, что она знала языки, переводила, правила государством, она в то же время могла собственноручно отодрать девку за волосы и пр. Одно с другим вполне уживалось в нашей старой России».
Наряду с работой над картинами шла не менее напряженная работа над портретами, которые часто писались по заказу Третьякова, задумавшего собрать в своей галерее портреты замечательных русских людей - писателей, ученых, художников, композиторов. Репин, который близко принимал к сердцу все, что касалось галереи, всячески помогал Третьякову и никогда не отказывался от работы. Правда, когда однажды Третьяков предложил ему написать портрет реакционера Каткова, он возмутился. «Ваше намерение заказать портрет Каткова и поставить его в Вашей галерее, - писал он, - не дает мне покоя, и я не могу не написать Вам, что этим портретом Вы нанесете неприятную тень на Вашу прекрасную и светлую деятельность...» Третьяков послушался совета, и портрет Каткова никому заказан не был.
Работа над портретами всегда привлекала Репина. Он писал их в детстве и юности, и когда учился в академии, и за границей, и теперь в Москве. Он, казалось, отдыхал за портретами от больших, сложных картин. Писал портреты быстро, с непобедимым желанием дать не только внешнее сходство - это ему легко давалось, - а схватить и передать скрытый внутренний мир человека, самое сокровенное его души. Хотелось найти ему одному присущее выражение лица, движение, жест. Он не любил, когда «позировали». Во время сеансов вызывал на разговоры, споры. «Когда позируют очень безукоризненно, терпеливо, портрет выходит скучный, безжизненный, и наоборот: при нетерпеливом сидении получаются удачные сюрпризы жизни. Так, например, у меня с П.М.Третьяковым, который сидел с необычайным старанием, портрет вышел плохой».
Но и портрет Третьякова нельзя считать неудачей Репина, хотя сам он и говорил, что портрет плохой. Правда, позднее он изменил свое отношение к портрету и писал Третьякову: «...Ваш портрет меня удовлетворяет, и многие-художники его хвалят». Третьяков долго отказывался позировать. По словам дочери, ему неприятно было, что посетители выставки «будут знать его в лицо». А Репин считал, что в России да и во всем мире должны знать Третьякова - замечательного человека, создателя первой национальной картинной галереи. Он написал его в неизменном черном сюртуке, в обычной позе, когда, обхватив правой рукой левую у плеча, Третьяков сосредоточенно, внимательно слушает художника - он почти каждое воскресенье бывал у Репиных.
В начале 1881 года Репин узнал о тяжелой болезни замечательного композитора Модеста Петровича Мусоргского. Репин преклонялся перед ним, любил его восторженно. «Как восторгаюсь я Модестом Петровичем! Вот так богатырь! Вот так наш!!!» - писал он как-то Стасову. Мусоргский лежал в больнице, ему, казалось, было немного лучше. Репин пришел к нему, Мусоргский обрадовался, говорил о своем выздоровлении, о новых музыкальных работах... А Репин знал, что положение его безнадежно, и понимал, что должен написать его, должен оставить будущим поколениям России портрет одного из величайших композиторов России.
Модест Петрович сидел в кресле в русской вышитой рубахе, в халате с бархатными малиновыми отворотами. Мартовское солнце щедро освещало больничную палату, фигуру, лицо Мусоргского. Репину вдруг стало ясно: вот так и надо его писать. Он принес с собою краски, холст, но не взял мольберта и кое-как примостился у стола. Сердце сжималось от тоски, а кисть тонким слоем краски уверенно лепила образ любимого друга. Еще три недолгих сеанса... Портрет окончен...
Через две недели Модест Петрович Мусоргский умер. Портрет его, задрапированный черным сукном, стоял на девятой передвижной выставке. Когда Стасов привез этот портрет на выставку, он был свидетелем восхищения, радости многих лучших художников. Крамской, увидев портрет, просто ахнул от удивления. Он взял стул, уселся перед портретом, прямо в упор к лицу, и долго, долго не отходил. «Что этот Репин нынче делает, - сказал он, - просто непостижимо!.. Как нарисовано все, какою рукою мастера, как вылеплено, как написано!..»
12
1 марта 1881 года Репин был в Петербурге на открытии девятой передвижной выставки. «Великая тройка», как называли Репина, Сурикова и Васнецова у Третьяковых, представлена была на выставке блестяще: портреты и картина «Вечорниш» Репина, «Аленушка» Васнецова, «Утро стрелецкой казни» Сурикова. Народу было много. Настроение несли ее крестным ходом в Коренную пустынь. Там священники служили молебен о «ниспослании дождя», и там же совершалось первое чудо: вода в источнике начинала прибывать и этой святой воды хватало на десятки тысяч паломников.
продолжение...
|
