Надежда Шер. Рассказ об Илье Репине
В участке участковый грозно допрашивал:
- Зачем вы были на Голодаевом поле? Что вы за люди?
- Ученики Академии художеств. Мы с альбомчиками ходим, в разных местах рисуем что понравится...
Участковый приказал чиновнику навести справки. Художников повели в академию, где удостоверили их личности, и потом объявили им, что они свободны.
И только тогда, когда друзья вошли в комнату, почувствовали они, как устали. Мурашко растянулся на полу, Репин лег на свою кровать. Оба молчали, подавленные всем происшедшим. Вдруг Мурашко вытащил из кармана толстую пачку фотографических карточек. Тут были и Костюшко, и польские повстанцы, и Чернышевский, и другие сосланные и казненные «политические».
Прошло три года с тех пор, как Репин поступил в академию, а он ни разу не был на родине в Чугуеве - все не было денег. Наконец весной 1867 года удалось ему собраться и уехать домой. Чугуев, в котором прошло его детство и первая юность, совсем не изменился. Все та же улица, заросшая травой, все тот же бревенчатый дом с крылечком, двор и на дворе та же бочка для воды на двухколесной тележке. Мать такая же. Она заплакала от радости, когда увидела сына. Поразил Репина брат Вася - так он вырос и изменился. Через несколько дней Илья уже писал его портрет: захотелось написать так, как вдруг увидел его в первый день приезда, - кудлатый, задумчивый, сидит он в кресле, обитом узорным шелком. На нем красная, глубокого тона рубашка, расстегнутый жилет. Портрет чудесный и считается одним из лучших портретов, написанных Репиным до 1868 года.
В родном доме все стояло на своих местах и люди были все те же. Но как изменился он сам! Какими скучными показались ему чугуевцы! «...Теперь я буду дорожить каждой минутой божественной жизни в Петербурге. Все то, что было лучшего в жизни, все там!» - писал он друзьям.
Через несколько месяцев Репин вернулся в Петербург, радостно встретился с Антокольским, без которого очень скучал. Обоим жилось трудно, оба были одиноки в чужом городе, оба «горели искусством», мучились тем, что мало знали, не имели никакого образования. Вместе они читали, ходили по музеям, изредка бывали в опере. Незаметно, без всяких предисловий, перешли они на «ты», потом Репин переехал в комнату Антокольского, которую тот снимал у хозяйки.
Скоро Репин перезнакомился и подружился со многими учащимися академии. Общительный, горячий, он с азартом учился, с азартом играл в городки с товарищами в академическом саду. В рисовальных классах, никого и ничего не замечая, самозабвенно рисовал с гипсов. Не было в нем никакого зазнайства; он даже как-то недоумевал удивленно, когда получал первые номера за свои рисунки и товарищи толпой стояли на ученических выставках у его работ. С ним все чувствовали себя легко, свободно.
Постепенно вокруг Репина и Антокольского образовался кружок товарищей. Решили собираться два раза в неделю после академических занятий по очереди у каждого. В небольшой комнате набивалось человек до пятнадцати. Пальто, шубы, шапки сваливались в углу в кучу.
Повернуться было негде. Жара стояла невыносимая. Обычно хозяин комнаты хлопотал о самоваре, готовил угощение - чай с калачами. Он же сидел «на натуре» - позировал всем товарищам, впрочем, иногда позировали и друг другу. Рисунки тут же подвергались строгой критике - обижаться не полагалось. От этих «вечеров художеств», как молодые художники стали называть свои сборища, осталось очень мало рисунков, а у Репина - два портрета Антокольского, портрет Мурашко, портрет художника Макарова.
Пока рисовали, кто-нибудь непременно читал вслух, чаще всего студенты университета, которые любили ходить на «вечера художеств», чтобы посмотреть рисунки, прочитать какую-нибудь научную статью, поговорить, поспорить. Спорили неутомимо, и споры всегда перемежались шутками, остротами.
Вечер обычно кончался хоровым пением, а после хора кто-нибудь непременно запевал:
Черный страх бежит, как тень,
От лучей, несущих день;
Свет, тепло и аромат
Быстро гонят тьму и хлад;
Запах тленья все слабей,
Запах розы все слышней...
Этой песней английского поэта Томаса Гуда в переводе Михаила Илларионовича Михайлова, арестованного и сосланного в 1861 году, кончался роман Чернышевского «Что делать?».
Роман этот был тогда же запрещен цензурой, и затрепанные, зачитанные его экземпляры, выдранные из журнала «Современник», приносили с собой студенты вместе с другой запрещенной литературой.
Из большой группы участников «вечеров художеств» выделилась другая, маленькая. Собирались почти каждый вечер у Репина: Антокольский, Мурашко, студент Адриан Прахов, очень «развитой и думающий», который, по словам Репина, был их «чтецом и усердным развивателем». Читали вслух, и каждая новая книга находила отклик в сердцах слушателей, отвечала на важные вопросы жизни. Товарищи помогали друг другу готовиться к экзаменам по наукам, а Прахов еще занимался с Репиным немецким языком.
Репин работал много. Он говорил, что «благоговеет перед науками», хватал знания всюду - в книгах, на лекциях академических профессоров, в Эрмитаже, на выставках...
Как-то в начале сентября 1869 года Антокольский, вернувшись от Стасова, с которым он недавно познакомился, сказал Репину:
- Знаешь, Илья, Стасов желает познакомиться с моими товарищами, просит позвать близких друзей и придет к нам вечером. Что ты на это скажешь?
- Неужели? Тот самый страшный Стасов? - удивился Репин.- Интересно взглянуть, даже страшно делается.
Решено было встретить Стасова с должным почетом. Кроме обычных посетителей, были приглашены В.М.Васнецов, год назад поступивший в академию, и В.М.Максимов, будущий художник-передвижник. Чай решили подать в комнате Репина, ближайшей к выходу. В назначенный вечер собрались пораньше. Антокольский поминутно выбегал на улицу, чтобы встретить гостя. Наконец в коридоре раздался громкий голос, и в комнату вошел громадный человек в черном сюртуке, с большой бородой с проседью. Владимир Васильевич Стасов был старше Репина и его товарищей лет на двадцать. Первая его статья была напечатана еще при жизни Белинского. Блестяще образованный, владевший почти всеми европейскими языками, он беззаветно любил искусство, литературу. В первых же своих статьях он резко критиковал академию, как учреждение реакционное, а уже за два года до «бунта четырнадцати» писал о том, что нельзя навязывать учащимся для их картин темы из мифологии, далекие от жизни. Художественную артель Крамского приветствовал он восторженно.
продолжение...
|
