Работая над собранием и публикацией писем и документов Мусоргского, Андрей Николаевич обратился к И.Е.Репину с просьбой ответить, не имеется ли у него каких-либо зарисовок Мусоргского и не поделится ли Илья Ефимович своими воспоминаниями о Модесте Петровиче.
В ответ было получено большое письмо Ильи Ефимовича от 31 мая 1927 года, чрезвычайно интересное по содержанию, хотя и несколько сумбурное в смысле порядка изложения. Львиную долю содержания этого письма составляли воспоминания Ильи Ефимовича о В.В.Стасове, который якобы внушил Мусоргскому смотреть на него, Репина, через какие-то «увеличительные радужные стекла», бывшие причиной «привилегированного» положения его (Репина) в «идеях Мусоргского».
Влияние Стасова на Репина в «идеях Мусоргского» несомненно. Ибо художественная «удалая» тройка в лице Антокольского, Мусоргского и Репина (в качестве «коренника» ее) как могучих представителей передового искусства (ваяния, музыки и живописи) - это изобретение Стасова, подхваченное и неоднократно использованное Мусоргским в его словесном и письменном обиходе.
За этим письмом, после промежутка почти в четыре месяца, последовало (26 сентября 1927 года) второе письмо Репина, также в ответ на вторичное письмо Андрея Николаевича. Первое письмо Репина, видимо, не удовлетворило Андрея Николаевича, несмотря на интересное содержание его, так как не заключало определенных ответов на вопросы первого письма Андрея Николаевича.
Насколько можно судить по ответам Репина, за неимением в архиве А.Н.Римского-Корсакова даже черновиков его писем к Репину, Андрей Николаевич просил Илью Ефимовича припомнить и рассказать о своем знакомстве с Мусоргским, о создании знаменитого портрета Модеста Петровича в его предсмертные дни, о рисунках-набросках к этому портрету, об офорте Мусоргского (по-видимому, имелись основания считать, что такой офорт работы Репина существовал); наконец, о лицах, близких Мусоргскому, - Д.М.Леоновой, П.А.Наумове, приятеле Модеста Петровича, о Ф.Д.Гриднине, Александре Николаевне и Николае Павловиче Молас. Когда в квартире А.Н. и Н.П.Молас в 1890-х годах исполнялись оперы Мусоргского, Даргомыжского, Кюи и Римского-Корсакова, И.Е.Репин бывал постоянным посетителем этих музыкальных собраний. В первом письме Репина ответов на большую часть этих вопросов не было, что и побудило Андрея Николаевича обратиться вторично.
Но при первом письме Андрей Николаевич, очевидно, послал Илье Ефимовичу копию единственного письма Мусоргского к нему с целью оживить в памяти художника их взаимоотношения. Письмо это было включено в готовившийся сборник писем и документов Мусоргского и было переписано на машинке, и, разумеется, по современной орфографии.
«Новая орфография», которая в то время была уже далеко не новой, вызвала резкий и неудобный для печати абзац ответного письма Репина. Как художника, помнившего исключительно изящный почерк Мусоргского, Илью Ефимовича явно покоробила эта новая орфография письма, которое в его глазах, очевидно, было своего рода художественным произведением, стильным и по содержанию и по каллиграфической красоте почерка. В подлиннике, который вставал в памяти Ильи Ефимовича, четыре страницы этого письма Мусоргского были написаны по диагонали листов почтовой бумаги, что, вероятно, и запечатлелось в памяти художника, как «перл изящества», написанный «изысканно каллиграфическим почерком и стихами» на «какой-то розовой бумаге». Илья Ефимович представлял себе, что так пишут «только обожаемым особам».
Поэтому художнику и было так горько видеть замечательное письмо своего друга написанным прозаической по внешности машинописью, к тому же в современной орфографии, которую он в порыве обиды за Мусоргского назвал безграмотностью и нетерпимой грубостью, тогда как «Модест Петрович всегда был корректен и к грамоте (грамотности?) относился до щепетильности строго». С этой точки зрения мы можем оправдать эмоциональный взрыв художника, тем более что и сам И.Е.Репин быстро раскаялся, что в письме своем допустил неуместные выражения, о которых мы умалчиваем.
Он заканчивает свое первое письмо извинениями, просьбой к Андрею Николаевичу не сердиться и выражает надежду, что письмо его не появится в печати. А второе письмо опять начинает с заверений, что Андрей Николаевич его «очень обрадовал и успокоил своим любезным письмом». «Все время я молча страдал за свою бестактность; попал я на эту проклятую безграмотность и не знал, как вывернуться...» Очевидно, во втором своем письме Андрей Николаевич достаточно корректно обошел случайную вспышку великого старика-художника и в полемику с ним по этому поводу не вступил.
Андрей Николаевич только повторил свою просьбу, а затем в комментариях к письму Мусоргского Репину в сборнике «Письма и документы» процитировал все строки писем И.Е.Репина, относящиеся к Мусоргскому.
Из писем И.Е.Репина А.Н.Римскому-Корсакову можно заключить, что писем Мусоргского к Репину было два, а не одно. Одно - это цитированное в «Письмах и документах», а другое - неопубликованное, написанное в стихах и хранящееся будто бы в архиве Д.В.Стасова. Вероятнее всего, что это ошибка памяти И.Е.Репина, ибо едва ли Андрей Николаевич не приложил бы все старания, чтобы разыскать стихотворное письмо Мусоргского в архиве Д.В.Стасова. А если он в течение четырех лет со времени получения им письма Репина до выхода из печати своего сборника (1932) не мог этого сделать, то вряд ли и советское музыкознание не обнаружило бы и не опубликовало бы столь ценный документ, касающийся Мусоргского, в прошедшие после появления в печати «Писем и документов» чуть не тридцать лет.
Все четыре письма И.Е.Репина А.Н.Римскому-Корсакову написаны в благожелательном и дружеском тоне, создающем впечатление, что это переписка давно и хорошо знакомых друг другу лиц. Это в особенности относится к двум последним большим письмам. Отношение свое Илья Ефимович подчеркнул еще и тем, что по своему почину к письму от 31 мая 1927 года в знак внимания приложил ценный подарок - рисунок головы морского царя. На левой странице листка почтовой бумаги нарисована и тщательно отделана голова Морского царя в короне. Очень хорошо вылеплены крупные черты старика в короне, с огромной бородой, которая намечена лишь легкими, беглыми штрихами. На второй и третьей страницах листка имеются еще несколько карандашных набросков, по-видимому относящихся к тому же сюжету.
Рисунок не датирован, но он никак не может относиться ко времени парижской заказной отчетной для Академии художеств работы И.Е.Репина «Садко в подводном царстве» (1875-1876). По стилю он к этой картине не подходит, да и фигуры царя морского в ней нет. Можно думать, что голову морского царя Илья Ефимович набросал именно тогда, когда писал письмо Андрею Николаевичу.
Однако почему же все-таки «Морской царь»? Хочется думать, что, посылая свой набросок, Илья Ефимович не только хотел просто доставить удовольствие Андрею Николаевичу, но желал подчеркнуть, что хранит в памяти своей образ Садко, созданный Н.А.Римским-Корсаковым в его музыкальной картине «Садко», которую Репин хорошо знал еще со времени своего учения в Академии художеств, или в опере «Садко», слышанной им в Москве в Русской частной опере С.И.Мамонтова, а позднее, вероятно, и на сцене Мариинского театра.
продолжение ...
|
