Галина Прибульская. "Репин в Петербурге"
Во время рисования кто-нибудь, по обычаю того времени, читал вслух. Нередко чтецом бывал Адриан Прахов, юноша глубоко эрудированный, находившийся в курсе всех новинок русской и иностранной литературы. Часто пели хором песни - украинские народные, а бывало, и что-нибудь из опер Глинки, Моцарта... За столом, когда подавали кипящий самовар, звучали шутки, остроты, но чаще всего мирное чаепитие прерывал горячий спор.
Споры принимали особенно острый характер, когда на вечерах бывали студенты. Многие из них считали искусство вздором, никому не нужной забавой.
«Тогда еще, - вспоминает Антокольский, - не затих спор: что лучше - яблоко в действительности или яблоко написанное... Речь шла и о том, что сапожник выше Шекспира, и т.д.». Студенты считали, что теперь вообще не время заниматься такими пустяками, как искусство. Художники не хотели уступать своих позиций. Они спорили, пытались доказывать пользу искусства, объясняли его значение. Споры затягивались далеко за полночь. Назавтра они продолжались уже между художниками.
Виктор Васнецов вспоминает, как они с Репиным отправлялись к Куинджи (он жил тогда в меблированных комнатах по 5-й линии Васильевского острова, дом № 18) и спорили до трех часов ночи. Споры эти имели свою важную положительную сторону. Интуитивно молодые художники чувствовали, что они правы, что искусство необходимо людям, но доказать это они не умели. Пытаясь добраться до истины, искали ее в книгах. И читали, без роздыха и без системы, как вспоминал Антокольский, читали всё, что только было тогда по-русски и в переводе на русский язык.
Впоследствии вечера эти стали регулярными, молодежь собиралась два раза в неделю. «Первый вечер художеств. 14 октября 1866 г.» - так подписал Репин свой рисунок-портрет М. Антокольского. Еще раз Антокольский позировал на «10-м вечере художеств». Позировали Мурашко, Малярев-Софийский, Кривкович, Кудрявцев, Шестов, двоюродный брат Праховых - Амалицкий, одетый в женский белорусский костюм. Часто эти рисовальные вечера устраивались у Репина, когда он в 1867 году жил в доме № 30 по 15-й линии, снимая комнату в квартире № 11, на третьем этаже.
Дом этот сохранился. Окна этой квартиры выходят на 15-ю линию и во двор.
Товарищи любили Репина. Несмотря на мягкость и даже некоторую робость в общении с людьми, Репин проявлял удивительную настойчивость и упорство, когда дело касалось искусства. Его несколько выспренная речь, изобилующая многими «книжными» словами, которая вначале удивляла его новых друзей, объяснялась смущением. Освоившись с новой обстановкой, Репин становился простым и естественным. Правильной формы нос, мягкие губы, слегка смеющиеся глаза, вьющиеся волосы и легкий румянец на щеках делали его привлекательным и внешне.
Не случайно Антокольского при их первой встрече поразило сходство Репина с древнеримской статуей Антиноя - юноши необыкновенной красоты.
Кто же были друзья Репина, с которыми он провел ученические годы?
Одним из них был талантливый ученик живописного класса Гавриил Малярев-Софийский. Получив вольную в 1860 году, двадцатидвухлетний юноша едет в Петербург и поступает вольнослушателем в Академию художеств. Веселый, темпераментный, остроумный, он становится всеобщим любимцем. Он успешно учился, но тяжелые условия, постоянная забота о заработке все-таки сломили его. Тяжело заболев, он в 1868 году уезжает по настоянию врачей на Украину, в Черниговскую губернию, так и не окончив курса.
Осенью 1863 года в Академии появился вольнослушатель- сын купца 2-й гильдии из города Глухова Николай Мурашко. Он стал одним из самых деятельных членов кружка. Репину импонировали начитанность Мурашко, его превосходная память, умение в разговоре вставлять в свою речь весьма кстати цитаты из прочитанных книг. Он знал много украинских народных песен. Веселый нрав, добродушие привлекали к нему сердца друзей. Ироничные шутки, остроумие делали его душою общества.
Но мало кто из его друзей знал, что скрывалось за этим балагурством. Впоследствии Мурашко о себе писал: «Я был умеренный народолюбец и самый искренний шестидесятник». Кипучая общественно-политическая жизнь Петербурга не проходила мимо него. И если Репин только наблюдал эту жизнь, причем, без сомнения, симпатии его были на стороне демократически настроенной молодежи, то Мурашко сам стремится к сближению с передовой, революционно настроенной интеллигенцией.
Мурашко собирал и хранил портреты людей, которыми он восхищался. Однажды он вынул из кармана и показал Репину толстую кипу фотографий, где были и Костюшко, и польские повстанцы, и Чернышевский. Мурашко интересовалась полиция.
Мурашко первый сообщил Репину весть: у Летнего сада студент Каракозов стрелял в Александра II. Покушение не удалось, и Каракозов был арестован. Событие это вызвало новую волну реакции. Был окончательно закрыт журнал «Современник», как рассадник свободомыслия, аресты следовали за арестами. Через несколько месяцев Каракозов был приговорен к смертной казни.
Рано утром 3 сентября, в день казни, Мурашко, живший в доме П.А.Кочубея «у Красного моста», зашел за Репиным, и они, слившись с толпой, направились по Большому проспекту Васильевского острова к Смоленскому полю. Там, на огромном пустыре, должна была состояться казнь. (Сейчас на этой когда-то заброшенной территории высятся Дворец культуры имени С.М.Кирова и жилые дома.)
Долго потом Репин не мог забыть виденного. На душе было тяжело, хотелось плакать. Лицо Каракозова стояло перед ним как живое... И Репин берется за карандаш. Пятьдесят лет спустя, глядя на портрет Каракозова, Репин вновь вспомнил потрясшую его трагическую сцену казни и вновь, как наяву, увидел Каракозова в тот момент, когда его везли в телеге. «Закаменев, он держался, повернув голову влево...
В цвете его лица была характерная особенность одиночного заключения - долго не видевшее воздуха и света, оно было желто-бледное, с сероватым оттенком. Волосы его - светлого блондина, - склонные от природы курчавиться, были с серо-пепельным налетом, давно не мытые и свалянные кое-как под фуражкой арестантского покроя, слегка нахлобученной вперед.
Длинный, вперед выдающийся нос похож был на нос мертвеца, и глаза, устремленные в одном направлении, - огромные серые глаза, без всякого блеска, казались также уже по ту сторону жизни: в них нельзя было заметить ни одной живой мысли, ни живого чувства. Только тонко сжатые губы говорили об остатке застывшей энергии решившегося и претерпевшего до конца свою участь».
продолжение...
|
