Н. А. КАСАТКИН
Да, не стало Ильи Ефимовича Репина. Он умер много ранее подтверждения его кончины. Колосс русского искусства свалился...
Да, дорогой наш учитель, прекрасный великолепный человек! Помню, как совестно было ему за наши подчас плохие работы. Помню интересный эпизод. Скульптор Позен не сдержался и на одном из общих собраний передвижников за что-то оскорбительно отозвался о Репине. Тот выслушал молча, потом посидел и, когда увидел, что Позен встал из-за стола с намерением уйти из собрания, стремительно пошел к нему... лобызаться. Вот как терпелив и не мстителен был наш учитель. Ему чужды были дрязги житейские - дорог был внутренний покой для своих работ, чтобы завтра, проснувшись утром, не вспоминать о случившемся.
А сколько ему пришлось пережить всяких оскорблений от всевозможной сволочи, зачастую от маленьких людишек, мнивших себя «великими».
Я так всегда благоговел перед Репиным! Ему было неприятно всякое проявление лести, пусть оно имело источником искреннее уважение. Бывало, не стерпит и скажет:
- Николай Алексеевич так сластит, так сластит...
Это всего за то, что, бывало, подвинешься за столом на заседании, чтобы дать ему место, или придвинешь стул.
Первое знакомство мое с Репиным произошло очень давно, еще когда он писал «Запорожцев». Я тогда посетил мастерскую художника. Был я тогда совсем дикий (с Шаболовки), на Репина смотрел с великим уважением. Ведь Илья Ефимович - это счастье моей жизни!
У меня бывали творчески очень разные вещи. Помню, на одну выставку я дал картины «Сбор угля бедными на выработанной шахте» и «Шахтерку». К этому прибавил два шахтных этюда и из слабых вещей тоже четыре номера. Товарищи обратили мое внимание на это - не советовали разбавлять качество. Особенно старался Ярошенко. «Снимите эти четыре картинки, - говорил он, - сильнее будет». Был тут и Шишкин, который прибавил: «Ошибка в фальшь не ставится».
Я согласился, убрал картины за стол. Приходит Илья Ефимович. Догадался, о чем идет речь, и вдруг сказал: «А ну, покажите, покажите, что это вы там убрали?» Посмотрел - и вдруг решительно: «Ну, почему не выставлять? Вы посмотрите, немцы на таком, смотришь, и орденок наживут, и капиталец приобретут».
В этом выражении, быть может, был некоторый сарказм, но главное, что было в нем, - это сочувствие. Репин знал, что я человек многосемейный, нуждающийся, да и костюм мой прозрачно па это намекал. Все же, хоть я и рад был этому сочувствию, но здравый рассудок победил - слабых картин я не выставил...
Помню мое первое посещение «Пенат». Командировало меня правление Товарищества передвижников на дачу к Репину с щекотливым поручением - добиться от него обещания, что он приедет на предварительное совещание перед выставкой.
Помнится, питерцы Репину незадолго перед этим чем-то насолили. Я поехал в расчете на то, что попаду к нему после двух часов, чтобы не помешать работать. От станции Куоккала на побережье надо было добираться порядочно. Пришлось взять извозчика, финна.
Когда мы подъехали к «Пенатам», я извозчика сначала не отпустил, так как мог не застать Репина.
Вот и знаменитая дача. Вход в нее не заперт. Вхожу в переднюю - никого нет. На вешалке висит одежда. Кругом - всевозможные надписи о самообслуживании.
Не очень-то хотелось дорогое меховое пальто вешать при незапертой двери, однако пришлось. Иду дальше. Вот столовая. На столе - остывший самовар, какие-то сладости, вроде фиников, чашки, стаканы, и ни души.
Я боюсь и все думаю - вот выскочит откуда-нибудь собака, вроде сенбернара - как быть?
Я похаживал, покашливал - нет и нет, а время идет. Я уж было думал об отъезде, но, как на грех, финн, который меня вез, не мог или не хотел мне сказать, в котором часу идет обратный поезд в Питер.
Вдруг дверь быстро открывается и появляется Репин.
- Ах, здравствуйте! - говорит он. - А я работаю, не слышу... Растерявшись, я что-то лепечу в ответ:
- Так мне... так я... я зайду потом, когда будут сумерки...
И скорей в прихожую, сорвал с вешалки пальто и - на улицу. Пошел искать проход к берегу моря, кстати, я его никогда зимой не видел. Я был молод, здоров тогда, на выставках мне везло, настроение было бодрое. В Питере меня любили, ласкали, я чувствовал себя прекрасно.
Я зашел далеко, дальше, чем предполагал. Чувствую, пора возвращаться. Только что отворяю дверь, как Илья Ефимович налетает на меня, выговаривает за мой необдуманный поступок:
- Что вы наделали? Куда вы пропали? Я думал, вы уехали в Питер. Где Касаткин, спрашиваю, где?
Я смекнул, что моей миссии это будет на руку, приободрился. Сели за стол. Репин угощает чаем, финиками.
- Вот попробуйте, - говорит он, начиная коробку с финиками, - у меня рука легкая. Да вот Наталья Борисовна что-то не возвращается, уехала в Питер.
Обещание приехать Репин дал легко.
Я возвращался с чудесным настроением человека, выигравшего битву...
Вспоминаю руку, правую, парализованную руку великого труженика. Он подавал ее как-то дощечкой, не сгибая пальцев. Это вызывало во мне какое-то жуткое чувство - не знаешь, как ее пожать.
В этот памятный день Илья Ефимович писал Пушкина - при восходе солнца, на набережной Невы. Эта картина много его мучила. Сколько раз переписал он Пушкина!
Припоминаю еще случай, когда я со своими друзьями Жуковским, Бялыницким-Бирулей и Моравовым посетили Репина в «Пенатах», предварительно предупредив его. Репин назначил день, когда у него никто не бывает, и тепло принял нас. Во-первых, Наталья Борисовна Нордман сейчас же по приезде сфотографировала нас в мастерской Ильи Ефимовича. Сам Репин был в чудесном настроении, охотно показывал нам свои новые, только что начатые работы (например, большую, изображающую какую-то демонстрацию на Невском). Вечер получился такой дружеский, радостный и теплый...
Такова жизнь. Чувствую, и наш конец скоро придет. Так или иначе, дорогое уходит безвозвратно...
Репина будут ценить всегда. Помню, какое впечатление осталось у меня три года назад, когда в Русском музее я снова увидел портрет Глазунова. Что это за вещь!
А Третьяковская галерея - главная хранительница его вещей... Какое было время русского искусства: Суриков, Репин, Васнецов, Поленов, Левитан! Что за богатыри!
продолжение ...
|
