Сам Николай Николаевич сел тут же с нами рисовать углем, а по окончании все наши эскизы были рассмотрены, сделаны замечания, а его оригинал был им подарен мне. Поэтому мне и не хотелось его продавать, несмотря на мое безденежье, и я в этот раз отказался его продавать. Но впоследствии при каждой встрече со мной Илья Ефимович настаивал на его продаже и сказал, чтобы я эскиз принес к нему, что скоро у него будет П.М.Третьяков. Желание Репина я выполнил. Прошло несколько времени, недели две-три, Илья Ефимович молчит. Наконец я сам спрашиваю, был ли у него П.М.Третьяков: «Да, был». - «А эскиз Н.Н.Ге видел?» - «Да, видел и, представьте себе, ему эскиз не нравится. И я его рассмотрел потом, мне тоже перестал нравиться». После этого Илья Ефимович без всякого сожаления и напутствия эскиз возвратил мне.
Тот маленький этюд, который советовал мне написать Илья Ефимович, я закончил наспех, урывками от заказной работы, посещая студию через два-три дня. Он у меня тоже сохранился.
В студии поставили нового натурщика: в чалме, с темно-бронзовым телом и с восточной шашкой, остроту лезвия которой он пробует пальцем.
Модель мне очень нравилась, и мне хотелось его написать хотя бы быстро, незаконченно. Я собрал какие только были у меня старые коричневые краски и большой грубый (под названием репинский) холст, на котором раньше что-то было уже начато, и поэтому без контура, большими кистями широко и быстро его прописал.
Как-то раньше Илья Ефимович похвалил какую-то мою работу. Однажды, спускаясь по лестнице из студии, я оказался с Ильей Ефимовичем один на один. Я сказал: «Илья Ефимович, у меня к вам большая просьба». - «Какая?» - «Я хотел вас просить, чтобы вы никогда не хвалили меня в глаза, то есть мои работы, потому что у меня такой характер, я тогда перестаю стараться. И потом, если у меня есть что хорошее, то оно останется, а если вы недостатки мне укажете, это мне будет полезнее».
Через несколько дней я зашел к Илье Ефимовичу по поводу заказа, для выполнения которого он исхлопотал рекреационный зал, днем пустовавший и находившийся в нескольких шагах от его квартиры.
Незаметно разговор перешел на тему моей просьбы на лестнице. Я сказал: «Да, у нас собственно все удивляются, что вы всех нас хвалите». Илья Ефимович даже покраснел, встал с места и начал шагать по комнате. Остановившись передо мной, говорит: «Вы что же думаете, что я неискренне говорю? Если бы я был уверен в себе, как немецкие профессора, а то что же вы поделаете, когда у меня не удается что-нибудь, и, придя в студию, мне кажется, что у всех вас лучше, чем у меня».
После этого Илья Ефимович в студии пушил меня, то есть мои работы, что называется, на все корки, да и другим доставалось так, что все удивлялись, и мы бесконечно, до тонкости разбирали все его критические замечания. Несмотря на это, все товарищи в шутку мне говорили, что Илья Ефимович мой второй отец и что будто я даже интонацией голоса на него похож.
О своей просьбе на лестнице и о разговоре с Ильей Ефимовичем на его квартире я никому ничего не сказал.
Зато впоследствии я только случайно узнавал от кого-либо из товарищей, если Репиным в мое отсутствие было сказано что-нибудь хорошее о моих работах. Так, например, как-то Сомов в разговоре со мной говорил мне: «Вот тот ваш этюд, который ему очень нравился». Я спрашиваю: «Какой?» - «А со шпагой. Разве вам никто ничего не говорил?» Я говорю: «Нет, никто ничего не говорил, и я ничего не знаю». Тогда Сомов говорит: «Как же, Илья Ефимович собрал нас всех и прочитал целую лекцию о спине вашего этюда, сравнивая вашу живопись с большим иностранным художником». Забыл фамилию художника, которую назвал Сомов, кажется Бренгвин.
В начале осени и части зимы 1894/95 учебного года, когда Репин начал с нами заниматься в студии Академии художеств, он жил на частной квартире очень далеко от Академии и приезжал оттуда ежедневно утром писать с нами натурщицу аккуратно к началу занятий. Ученики же не все и не всегда приходили аккуратно к началу сеанса, так что Илья Ефимович по этому поводу сказал мне: «Я из вас самый прилежный ученик». Также часто Илья Ефимович заставал нас в студии разговаривающими во время работы. Он много раз делал нам по этому поводу замечания, а в конце концов написал письмо нашему старосте Гумалику о том, что разговоры во время работы не содействуют ее улучшению. Когда мы пили чай, то Илья Ефимович пил с нами, для чего привозил из дому огромные пироги, которыми и нас угощал.
Свой этюд Илья Ефимович нарисовал углем в один день и зафиксировал. На второй день привез краски, несколько жидкостей и целый ворох кистей разных размеров и фасонов - как щетинных, так и мягких. Мы, конечно, все бросились смотреть, какими кистями такой великий художник работает. Тогда Илья Ефимович сказал нам, чтобы не стесняли себя ничем; если кажется, что надо писать большими кистями - пишите, мягкими - пишите мягкими, если кажется, что надо стушевать сухой щетинной кистью или флейцем - стушевывайте. То же самое было сказано и относительно красок и разных жидкостей.
Илья Ефимович начал писать свой этюд натурщицы с головы - густо, но равномерным слоем красок, широко, но заканчивал сразу. Прописавши весь этюд в течение трех дней, оставил сохнуть на несколько дней. Приехавши опять, привез пропасть разных жидкостей и в один день пролессировал этюд, но так, что лессировки не было заметно: мазки оставались видимы, но как-то слились, смягчились.
Как это сделано, никто из нас не видел: мы чувствовали, что Илья Ефимович нервничал, когда ученики стояли у него за спиной. Этюд у Ильи Ефимовича - женская фигура со спины (размер был взят немного меньше натуральной величины) - вышел суховат, и, кажется, он сам был не особенно им доволен.
Через много лет я видел этот этюд продающимся в каком-то художественном магазине: Чеккато, Дациаро или Аванцо.
Потом, или в это же время, Илья Ефимович ввел рисование двадцатиминутных набросков с обнаженных натурщиков и натурщиц и сам с нами некоторое время рисовал и свои рисунки здесь же оставлял, а мы их прикалывали на стену.
Когда этих набросков накопилось довольно много, то однажды товарищи дали мне один из них, говоря, что их разыграли и один достался на мою долю.
Этой же зимой Илья Ефимович пригласил всех учеников приехать к нему вечером, еще на его частную квартиру, где у него были две мастерские. Мы рассыпались по всей квартире и стали рассматривать его произведения и картины других художников.
В его студии мы видели портрет какой-то барышни во весь рост, в натуральную величину, в белом платье на синем фоне, который заказчица будто бы отказалась взять.
продолжение ...
|
