Но вот долгожданный, дорогой Илья Ефимович в Талашкине. Поселили его в том флигеле, где я имел комнату с художественной студией. Мы с Ильей Ефимовичем с первых же дней зажили, помимо общей, и своей особой жизнью художников. Утром Илья Ефимович, вставая, закрывал у себя окна (так как он спал лето и зиму при открытых окнах), умывался и шел ко мне в студию, где мы пили чай. Чтобы не терять времени, он начал с меня рисовать углем портрет, который был подарен им Тенишевой. После этого садились на велосипеды и ехали купаться за две-три версты. По возвращении Илья Ефимович писал портрет с Тенишевой, часов до пяти ежедневно. Когда же у него бывали почему-либо перерывы с портретом, то в этой же студии писали или рисовали втроем: Илья Ефимович, Тенишева и я с натурщицы или натурщика.
В мою бытность в Талашкине здесь жили одно лето, до приезда Ильи Ефимовича, Врубель с женой, а во второе лето Паоло Трубецкой. Всегда в Талашкине царила музыка. Сама хозяйка была незаурядная певица, ежегодно у нее летом жили пианисты и скрипачи - Софья Ментер, Медем. С приездом же Ильи Ефимовича как-то незаметно живопись завоевывала себе первенство, и не больше как через неделю все окружающие Репина становились натурщиками. Илья Ефимович часто меня упрекал и бранил за то, что я мало работаю, а с его приездом в Талашкино особенно мне от него доставалось по этому поводу, на что я Илье Ефимовичу как-то сказал: «Тут не дают мне работать по живописи. То пение, то музыка, то еще что...» Илья Ефимович воскликнул: «Хотел бы я видеть, как это мне не дадут работать!» Этот разговор был между мной и Ильей Ефимовичем в первые два дня его приезда в Смоленск и Талашкино. И вот я на практике увидел, как завоевывалось Ильей Ефимовичем первенство искусства живописи; как-то легко, свободно, просто, и все-все подчинялось ему безропотно, а принималось как должное, как будто иначе и быть не могло.
Вот все собрались и поехали на пикник показывать Репину местные красоты. Илья Ефимович уже высмотрел, что ему надо, нашел кого поставить на этом дивном фоне для пятна и уже пишет красками. И ящик с красками, кистями и холстиком откуда-то появились, как по щучьему велению. С ним все и было, под его широким плащом, но я их как-то не замечал, а у меня ящика и не оказалось. Впоследствии Илья Ефимович в таких или иных случаях не забывал мне говорить: «Берите краски». О том, что у Ильи Ефимовича всегда был неразлучный карманный альбомчик, и говорить нечего. По приезде домой с пикника Илья Ефимович успевал написать по памяти и закат солнца, и перед закатом, изобразив место, где мы были не дольше, как вчера. И холсты-то (картины) не меньше метра или полуметра были размером. А казалось, все время Илья Ефимович был со всеми, а я тем более был с ним с утра до ночи.
В другой раз, после вечернего чая, летним теплым вечером отправляются все гулять, свет луны проходит через легкие облачка. Мы с Ильей Ефимовичем идем рядом, немного позади компании. Илья Ефимович останавливает меня рукой, указывает на группу уходящих от нас мужчин и женщин, одетых в летние разноцветные платья, и говорит: «Посмотрите, почти не видно цвета платьев, а как они видоизменились, и все же можно отгадать, на ком какого цвета платье, а теперь задача передать их так на картине, чтобы чувствовался этот легкий лунный свет».
Дивная лунная ночь. Луна светит, как говорят, во все лопатки или же хоть иголки собирай; упоительный воздух. После ужина все вышли на воздух. Никому не хочется идти спать. Пока что присели здесь же на скамейках под каштанами. Сквозь листву каштанов виднеется часть флигелька с кусочком освещенной белой стены, освещенной куинджевской луной, яркой луной с зеленоватым светом. Илья Ефимович уже пишет красками, поставив кого-то в лунном свете, а другого изображая сидящим в глубине. Этюд не меньше семидесяти двух на пятьдесят четыре сантиметра. Как только я появился вблизи него, Илья Ефимович повелительно говорит мне: «Идите, берите холст и краски, да не забудьте замазать весь холст с керосином жидко». Я, конечно, все сделал, как он велел, и написал тут же пейзажный уголок, посмотрев который Илья Ефимович сказал, что живописью этюд напоминает Таулоу.
Я на практике увидел, что можно прямо при луне писать и недурно выходит. Впоследствии я еще писал такие ночные пейзажи. Они выходят какими-то особенными, фантастичными, от себя никогда так не напишешь. У Ильи Ефимовича этюд этого вечера вышел очень хороший и интересный, жанровый. Стоящая фигура была освещена луной почти сзади, но на теневую часть фигуры падал свет от фонаря, это придавало особую прелесть этюду. К сожалению, Илья Ефимович на другой день начал его поправлять, или, как он выражался, «поретушировать», и, вероятно, испортил, так как этюд исчез.
Однажды перед вечером мы с Ильей Ефимовичем вдвоем поехали на велосипедах купаться. В природе на всем уже лежал золотистый предвечерний свет. Это ли или что другое навело его на мысль об освещении лиц вечерним заходящим солнцем. Илья Ефимович начал рассказывать, что он написал картину «Дуэль» в освещении последним лучом заходящего солнца. Головы, насколько помню величину, которую он показывал своими указательным и большим пальцами правой руки, вершка два. «Написал все от себя. Эту картину послал на Венецианскую выставку, и ее там покупают за десять тысяч. Не знаю, продавать ли ее, так как мне хотелось еще проверить ее по натуре». Затем Илья Ефимович спросил меня, какое по моему мнению должно быть видоизменение в тенях и полутонах на теле, голове, руках при освещении вечерним солнцем. Быть может, этот вопрос был задан потому, что у меня бывали этюды с подобным освещением.
Когда Илья Ефимович начал мне рассказывать, как он написал и какие контрастные и дополнительные тона взял для изображения своих дуэлянтов и какие он вообще делал наблюдения над разными освещениями, то я увидел, что мне и в голову не приходило делать что-либо в таком роде для наблюдений, так как я не знал бы, куда их на практике и применять. Например, белая стена, освещенная лунным светом, на которой укрепляется зажженная свеча, и делается перегородка на стене между свечой и лунным светом так, чтобы можно было сравнивать лунный свет и свет от свечи, то есть тона лунного света и тона от свечи. Тон света от свечи по мере удаления, от источника света (от свечи) ослабляется и видоизменяется, и наконец свет свечи уже не отличить от лунного. Конечно, я пишу так, как помню тридцать восемь лет спустя, а на самом деле Илья Ефимович рассказывал мне обо всем подробнее и наблюдения были тоньше.
В Талашкине однажды обедали на воздухе, от дома саженей на тридцать. Во время обеда одна англичанка, гостившая у Тенишевой, подавилась косточкой от цыпленка так сильно, что ее увели в комнату во флигель, отстоявший на таком же расстоянии, как и главный дом. Хозяева, обеспокоенные, тоже ушли туда; остались за столом только мы вдвоем с Ильей Ефимовичем. Я подумал, что из всех тут присутствовавших я моложе всех, а из гостей я больше других знаю это имение и где находится телефон и, если понадобится вызвать доктора, то я скорее всех это сделаю. Не говоря ни слова Илье Ефимовичу, я перебрасываю ногу через скамейку, чтобы бежать к подающим помощь пострадавшей, как вдруг Илья Ефимович говорит мне: «Идите, идите, посмотрите, там, вероятно, будет интересная группировка».
продолжение ...
|
