Этот бедный, больной и дряхлый старик, в холодном, нетопленом помещении, каждый день работает и создает такое множество произведений. Он не может не видеть, что он уже не тот мастер, каким был в свой расцвет, но он бьется в непосильной работе. Неудовлетворенный результатом, он раз за разом накладывает все новые слои краски. Какой мощный дух, какая трудоспособность, какая строгая требовательность к себе! Вот откуда эта толща красок на лице Пушкина! Только несколько времени спустя я узнал, что портрет, так меня восхитивший, изображал художника Сварога, а писал его сам Репин в 1915 году. Я неправильно тогда понял ответ Репина. Также узнал я, что «Пенаты» в то время были почти полностью опустошены, так как сотни работ Репина были вывезены Леви для заграничных выставок.
Всю обратную дорогу я думал о Репине, о всем только что виденном и пережитом. Эти несколько часов, проведенных в соприкосновении с великим художником, совершенно перевернули все прежние представления о жизни и призвании художника, об учении, о самом искусстве. Перед глазами стоял величавый пример художника-подвижника, до конца дней своих не выпускающего кисти из уже ослабевших рук. Хотелось немедленно засесть за настоящую работу, доказать, что Репин не ошибся во мне.
Сурово принял старый, умудренный опытом мастер молодых самонадеянных художников-любителей, но, разглядев подлинное горение и готовность идти на любые труды и лишения, с одного раза сумел дать такую душевную закалку, которой хватило мне на всю жизнь.
О Репине почему-то сложилось мнение, что он был плохим педагогом. Какое странное заблуждение. Прошло уже сорок лет с моей первой встречи с Репиным. Многое я повидал с тех пор, многому научился, сам был учителем и потому с полным правом скажу теперь, что тот первый урок, который я получил от Репина в «Пенатах», стоил целого года учения в Академии. Репин научил меня тому самому главному, самому ценному, без чего невозможно служить искусству, и чему, к сожалению, многие кончающие академии так и не научаются. Великий художник научил меня уважать искусство! Любить не себя в искусстве, но искусство в себе. Научил меня работать, научил не удовлетворяться сделанным кое-как, но всегда добиваться лучшего, своего «потолка». Навсегда сохраню я благоговейную память не только о Репине-художнике, но и о Репине-учителе.
М. Я. ПАУР
В 1921 году, в марте месяце, я поселилась в Финляндии, в Терриоках, со своей мамой и дочкой Ираидой. Терриоки местечко маленькое и скучное. Развлечений было немного, и, когда русские устраивали вечера, я их, конечно, не пропускала.
Услышав, что Вера Ильинична Репина устраивает концерт, я пошла на него. Во время антракта ко мне подошел пожилой господин, сказавший, что в зале присутствует знаменитый художник Илья Ефимович Репин: «Он не знает, кто вы, но обратил на вас внимание и хочет познакомиться с вами».
Я удивилась и смутилась. Господин, подошедший ко мне, представился художником Леви. Он уговорил меня пойти познакомиться с Репиным...
Мы очутились перед пожилым господином маленького роста, с очень живыми выразительными глазами и очаровательной улыбкой. Он долго рассматривал меня, совсем сконфуженную, и, усадив рядом, спросил, могу ли я приехать к нему на дачу в Куоккала, так как ему надо со мною поговорить. Репин показался мне таким симпатичным, что я сразу ответила согласием.
На другой день я была в Куоккала. Приехав, долго шла от станции, пересекла лес и, наконец, по указанной мне дороге подошла к даче Репина «Пенаты».
Подойдя к дому по тропинке садика, прочла на входных дверях надпись: «В комнатах холодно, прошу быстро закрывать за собою дверь». Попадаю в переднюю. Меня встречает племянник художника, Илья Васильевич. Он ведет меня через анфиладу комнат, с часто попадающимися плакатами такого содержания: «Просят не шуметь», «Не стучать» и другими. Наконец мы очутились в большой комнате - столовой, с очень большим окном и низенькой дверью.
Я села на стул и стала осматривать внимательно комнату. Мне бросились в глаза три предмета: справа стояла большая кровать-«катафалк», на стене висел большой портрет Льва Николаевича Толстого, а посредине комнаты стоял огромный круглый обеденный стол. Позже я узнала, что не так еще давно «катафалк» стоял круглый год на террасе и в нем Репин спал все четыре сезона.
Вернулся Илья Васильевич и попросил меня подняться по лестнице в студию. Поднявшись, вхожу в большую комнату, ярко освещенную солнечными лучами, чему способствовали громадные окна и застекленный потолок.
Я увидела сидящего Репина в белом халате, с маленькой палитрой в одной руке и с кистью на длиннейшей палке в другой, а перед ним сидящую молодую, очень красивую девушку с холодным лицом, с которой художник писал картину «Зима». Позже мне Репин сказал, что он задумал написать все четыре времени года, но так и не написал.
Вскоре девушка, позировавшая Репину, ушла. Начался разговор. Илья Ефимович предложил мне быть его моделью, говоря, что вот такая именно модель ему и нужна. Прежняя модель его не удовлетворяла и расхолаживала.
Я вначале отказывалась, ссылаясь на то, что у меня малый ребенок.
«Это не важно, - заявил Репин, - вы будете хорошо оплачены и возьмете няню. Будете приезжать по понедельникам и вторникам. Платить буду сто марок в день».
Отвечаю, что поговорю дома и завтра приеду дать ответ.
На другой день поехала сказать Репину, что согласна, и осталась на весь день. Стала приезжать по понедельникам и вторникам, а очень скоро еще по четвергам и пятницам. Я предполагала проработать месяца два-три, а осталась... на семь лет! На семь незабываемых чудесных лет! Сколько прекрасных воспоминаний, переживаний, впечатлений!
Как жаль, что по молодости я недостаточно оценила все это, и только теперь сознаю, что это были лучшие дни моей жизни. Быть все время в обществе такого человека - это уже было сплошное удовольствие. Это был удивительно умный, культурный, интеллигентный и одаренный человек.
Я не только позировала, но, по желанию самого же художника, проводила время с ним в нескончаемых беседах - время, которое летело.
Я представляла себе, что если позируешь художнику, то нужно сидеть неподвижно, и боялась, что не справлюсь. Села и замерла. Репин, смеясь, сказал, что ему такого «окаменения» вовсе не нужно. «Это не у фотографа, где смотришь пристально на объектив и ждешь, когда птичка вылетит!» Он просил во время сеанса что-либо рассказывать, так как ему нужно выражение лица и глаз живое, движущееся, чтобы он мог писать живое лицо. Темы наших бесед все время менялись. Помню, он сказал: «Сегодня будем говорить о дружбе, или о любви, или о ревности, ненависти, или о музыке, хотя бы о Вагнере».
продолжение ...
|
