Илья Ефимович давал советы: работать хотя бы по два с половиной - три часа ежедневно, но сам работал, не считаясь с часами. В одном письме из Петербурга писал, что летом при белых ночах и длинных днях можно заработаться до смерти. Не работал он только когда спал, но мысль его работала, наверно, и во сне в направлении живописи. В молодости Илья Ефимович от усиленной работы начал болеть, а когда доктора стали ему советовать больше бывать на воздухе и меньше работать, то он объявил им прямо: «Этого я не могу сделать, найдите средства, то есть способ лечения, который давал бы мне возможность работать». Тогда доктора посоветовали ему спать круглый год при открытом окне, что он и выполнял всю жизнь. Сначала спал в меховом мешке в специально устроенной на чердаке комнатке (вообще отдельно от квартиры), чтобы сырости в квартире не разводить, а под конец жизни нашел, что мех не пропускает воздуха и потому спал под тремя пуховыми одеялами, которые были перекинуты на спинку большого дивана. Илья Ефимович говорил мне, что комната эта отапливалась и только когда он ложился, открывали окно. До пяти градусов мороза спал под одним одеялом, до десяти градусов под двумя, а сверх пятнадцати градусов под тремя одеялами. Словом, работал Илья Ефимович столько, что, говорят, когда он женился, то венчаться пошел в академическую церковь из студии, прямо с работы, с карандашом в кармане, а после венчания возвратился опять работать.
На меня, как я говорил раньше, он не один раз нападал при всяком удобном случае за то, что мало работаю, а когда мы с ним пожили летом полтора месяца вместе, то, вероятно, Илье Ефимовичу самому стало неловко за то, что он чересчур много работает сравнительно со мной, так как он мне иногда говорил: «Я, как водовозная кляча, привык уже столько работать». За время его летнего пребывания в Талашкине Илья Ефимович написал и нарисовал портретов, пейзажей, этюдов и рисунков больше, чем я мог написать в течение трех лет. А после отъезда Ильи Ефимовича были обнаружены еще четыре рисунка в альбоме, о которых он и сам забыл, так как нарисовал на случайно подвернувшейся бумаге и случайно подвернувшимся ему под руку материалом (растушевкой, свинцовым карандашом).
Когда меня Илья Ефимович рисовал углем в Талашкине, то, чтобы стушевать уголь (многие уголь растирают пальцем), он взял гусиное перо и перышком растушевывал так, что штрихи угля оставались, не погибали, как при растирании пальцем, но до желаемой ему степени стушевывались.
Все четыре рисунка были изумительно мастерски и блестяще нарисованы, как будто нарочно, чтобы показать мне, как надо работать, будучи уже мастером, а не учеником и в то же время со всей строгостью отношения к изучению натуры при полной свободе и художественности выполнения, не переходящего в бравурную хлесткость или шаблонное мастерство - манерность. Один рисунок женской фигуры (сидящей спиной к зрителю, Тенишевой) был намечен кончиком растушевки; еле-еле кое-где был тронут контуром силуэт фигуры в одежде. Очевидно, в растушевке было мало соусу, а Илья Ефимович и не пробовал ее подчеркнуть. Но изумительно было передано движение и сходство модели, складки одежды так просто и лаконично кое-где тронуты, но по этим складкам можно узнать моду женского платья того времени.
Второй рисунок - женская фигура (Тенишева) стоит тоже почти спиной к зрителю перед мольбертом, в белом халате. Этот рисунок, исполненный свинцовым карандашом, быть может, самый изумительный, невероятный по красоте и разнообразию штрихов. Весь рисунок нарисован, так же как и предыдущий, растушевкой, прерывистым контуром плоскостно, но вы чувствуете рельеф, объем фигуры. Профиль головки тронут так скупо и так легко, что даже в лупу невозможно рассмотреть, где карандаш начинается и где кончается. Кажется, больше белой бумаги в контуре линии, чем карандаша, а форму чувствуете - именно чувствуете, а не видите, потому что когда возьмете лупу, то под лупой пустые пространства бумаги видятся в увеличенном виде, а карандашная линия как-то исчезает. Посмотрим, как нарисован носик: карандаш виден на переносице и то еле-еле заметный, и немного тронут низ носа и его крыло, а форма бесподобно чувствуется. Так же деликатно тронута нижняя часть лица: губы, подбородок. Вы чувствуете, что глаз глядит на низ картины, где рука с кистью работает, опять вы только отгадываете, но не сомневаетесь, что это так. Но глаза нет так нарисованного, как мы рисуем. Форма брови почти так же неуловимо нарисована. Ушко тронуто почти небрежно, но оно в ракурсе и взято по пропорции (как находящееся более на первом плане, чем нос), не малое и не большое, и так на месте, что вы сразу видите поворот профиля головы и что голова от вас немного уходит вглубь, что это не чистый профиль. На носу очки, без сомнения очки, даже не пенсне, но, может быть, это так только кажется, это какой-то сон, наваждение, возьмем лупу. Да, в лупу виден еле уловимый овал стеклышка очков, а за ухо заложен от очков заушник, как будто его и нет нарисованного, как будто это нечаянно карандашом чуть-чуть тронуто или просто нечаянно растерто, но вы видите ясно, что эта дама в очках рисует. Прическа дамы намечена только общим силуэтом, тоже прерывистым контуром, и тронуты легкой тенью две пряди волос так у места, что вы ясно видите голову, освещенную с затылка, а лицо в полутоне, несмотря на то, что лицо не тушевано (это чистая бумага).
При такой быстроте рисунка и, казалось бы, небрежности вы ясно и четко видите профиль всей головки так, что скульптор мог бы с нее лепить, в особенности такой, как Паоло Трубецкой, и видно даже закрепление волос тремя шпильками.
Воротник платья, платье и рукав от локтя тронуты более сильно и другого характера штрихом, чем лицо. Эти штрихи передают даже материал. В общем кажется, что художник это делал шутя, но, зная лицо модели, видишь, что даже характер передан.
При самом внимательном осмотре в лупу не видно, чтобы Илья Ефимович раньше где-либо намечал или резинкой стирал, сделано сразу и без всяких поправок.
Так изумителен этот рисунок, что о нем можно говорить еще много и кажется, что всего не перескажешь, а что-нибудь упустишь, так как чем больше смотришь, тем больше находишь новые и новые совершенства этого изумительного рисунка, который не бросается сразу в глаза. Но стоит только начать внимательно смотреть, как скоро уже не оторвешься от него.
Третий рисунок - женская головка с натурщицы, облокотившейся на левую руку. В этом рисунке виден весь ход работы знаменитого художника и его подход к натуре. При величайшей прелести и свободе в технике в нем есть и удивительная строгость в наблюдении и сходство. Чувствуется, что художник, рисуя, изучал и извлек для себя кое-что из своего наблюдения, как в рембрандтовских офортных головках вы видите, что в каждом рисунке были поставлены какие-то задачи и опыты. Художник не просто делал, чтобы сделать, что часто бывает и в законченных мастерских рисунках у художников с меньшим даром к живописному восприятию.
Четвертый рисунок - женская фигурка. Эта же натурщица сидит в платье, спиной к зрителю, наклонившись в глубь фона. Нарисована с еще большим шиком и свободой штриха. Складки платья выполнены одним или двумя прерывистыми штрихами, а тени поперек складок нанесены сразу. На фоне рука художника гуляла вовсю, но тронут фон только кое-где, в особенности в светлых местах. В световой стороне контур также не сплошной, а только кое-где очень деликатно намечен.
продолжение ...
|
