Найдя в ящике несколько академических рисунков, Репин еще более уточнил и развил теорию правильного обучения рисунку, понятие о средствах передачи в рисунке характера, движения и всей сущности предметов и явлений окружающей жизни. Репин утверждал необходимость детально изучать рисунок с натуры в ученические годы, но лишь для того, чтобы потом, в зрелые годы, откинув все лишнее и выбрав лишь характерное, создавать живой, в скупых линиях, рисунок.
Я не пропустил ни одного слова из сказанного моими учителями и могу с уверенностью сказать, что эти разговоры дали мне большие познания о мастерстве вообще и о мастерстве В. Серова в частности. Этот великий художник стал навсегда одним из любимейших мною русских мастеров.
Работа по разбору серовских рисунков длилась несколько дней. Каждый раз, кончая работу, мы уславливались о следующем дне. Таким образом, знакомство мое с Ильей Ефимовичем становилось постепенно все теснее и теснее. Во время разбора альбомов между Репиным и Матэ всегда шел оживленный разговор. Я очень сожалею, что в то время у меня не было привычки хотя бы конспективно записывать то, что я видел и слышал за день.
Впоследствии я довольно часто встречал Илью Ефимовича в мастерской Матэ, и его простота, радушие меня очаровывали. Однажды Илья Ефимович, разговорившись со мной и узнав, что я тоже вегетарианец, пришел в необычайный восторг: он радовался, что я, такой еще юный, «осознал» пользу этого метода питания. Репин приглашал меня приехать погостить летом в «Пенаты», обещая угостить такой гречневой кашей с молоком, какой в жизни я, по его убеждению, еще не едал.
Одного из сыновей Серова решено было отдать в Морской кадетский корпус. Мой приезд в «Пенаты» был по-деловому обусловлен Ильей Ефимовичем: я готовлю молодого Серова к экзаменам в корпус, а Илья Ефимович руководит мною в изучении живописного мастерства на совместных с ним этюдах. Само собой разумеется, я с великой радостью (и даже с каким-то внутренним трепетом) согласился на эти условия и до самого начала лета все мечтал об этой поездке в «Пенаты» и о совместной работе с величайшим мастером русской живописи. Но к лету у меня появилась непреодолимая тяга на юг, в Киев, на любимую мной Лукьяновку, тяга, связанная к тому же с моим первым сердечным увлечением. Ни слова не сказав об этом ни Василию Васильевичу, ни Илье Ефимовичу, я уехал в конце мая в Киев.
Осенью, принеся повинную - рассказав о причинах своего отъезда в Киев Василию Васильевичу, я надеялся, что Илья Ефимович поймет мое юное легкомыслие и позволит мне посетить «Пенаты» следующим летом. Встретив меня у Матэ в мастерской, Илья Ефимович ни словом не обмолвился о моем бегстве в Киев, но, прощаясь, загадочно погрозил мне пальцем. Ну, подумал я, простил! Быть может, так и было бы, но война 1914 года затянула меня в свой водоворот, и мне так и не довелось поработать под руководством великого художника, о чем сожалею до боли по настоящее время.
Когда осенью 1913 года появился первый мой рисунок в журнале «Аполлон», Репин и Матэ решили его рекомендовать для экспозиции на академическую выставку рисунков «Blanc et noire» (белое с черным). Как я ни упирался, ни возражал, что мне еще рано выступать на таких серьезных, ответственных выставках, доказывая, что это будет слишком скороспелое, незрелое выступление, мне было строго-настрого «предписано старшими» окантовать в стекло и принести рисунок к определенному сроку в мастерскую Матэ.
Волнению моему не было предела, когда я передал в руки самого Репина свой скромный юношеский рисунок. Илья Ефимович внимательно рассмотрел его (до того он видел лишь репродукцию в «Аполлоне») и похвалил меня за «живописность» композиции и тонкость техники перового рисунка. И так просто, по-отечески, что я даже не смутился. Я лишь ответил, что, к сожалению, графика у нас малопопулярна. Репин возразил мне: «Не умаляйте значения вашей специальности. Графика - это сложное и трудное искусство, и не каждому из художников оно доступно. К нему, как и ко всякому виду искусства, необходимо иметь особое призвание, способность, вкус, чутье». И он рассказал случай из своей творческой жизни.
Издательство Вольфа попросило его сделать рисунок обложки для сборника басен Крылова. Репин долго отмахивался от заказа, но его так упорно «атаковало» издательство, что он, в конце концов, согласился. Обложка была нарисована и тотчас же появилась в печати. Результатом этого злополучного заказа - как шутил над собой Репин - было коренное изменение маршрута его прогулок по Невскому проспекту: идя от Адмиралтейства к Николаевскому вокзалу, он должен был с этих пор держаться правой стороны проспекта, так как на левой находился магазин издательства Вольфа, где в центре витрины на самом видном месте была выставлена книга «Басни» Крылова с обложкой художника И. Репина.
В замешательстве я не знал, как реагировать на рассказ Репина. Наконец, после долгого молчания, спросил: не строг ли он к себе? Может быть, обложка была уж не так плохо исполнена?
Репин взял из книжного шкафа Матэ книгу и протянул ее мне. Это были басни Крылова в издании Вольфа. Действительно, в рисунке этой обложки и в ее композиции репинского ничего не было, кроме подписи. Рисунок был некрасиво и неуклюже расположен; трудно было даже поверить, что автором его является такой мастер, как Репин. Однако из уважения к Илье Ефимовичу я предпочел возвратить ему книгу без всяких реплик по поводу обложки.
Эта дивная черта репинского характера - критическое отношение к самому себе, несмотря на весь ореол, окружавший в то время его имя, - произвела на меня большое, неизгладимое впечатление. Именно с тех пор я стал более строг к себе, менее заносчив и более требователен к своему творчеству; стал прислушиваться с большим вниманием к неблагожелательной, отрицательной критике своих работ, чем к щекочущим чувство тщеславия похвалам и лести.
В те годы шла острая борьба направлений в искусстве. Она проникла и в Академию художеств. Многие профессора, считавшие своим долгом предотвратить проникновение модернистских течений в академическую школу, находили всякую причастность к «Миру искусства» проявлением футуризма, хотя футуристы и другие «левые» группы вели ожесточенную борьбу с «Миром искусства».
С легкой руки итальянца Маринетти, изобретшего искусство будущего - «футуризм», во Франции молодые в то время художники Анри Матисс, Ван Донген, Пабло Пикассо, Вламинк, Брак и другие провозгласили незыблемость формул новых течений: «диких», «кубистов» и т.п. Отголосок этой шумихи дошел и до нас. Художники Ларионов, Гончарова, Бурлюк, Экстер и другие стали глашатаями этих европейских школ у нас, в России. Лекции, диспуты, литературная полемика увлекали многих учеников Академии, часть которых примкнула к лагерю «новаторов». Это волновало и сердило профессоров-реалистов. Они видели во всех малейших проявлениях декоративности и стилизации вылазку «футуристов» и изгоняли из стен Академии, предавая своеобразной «анафеме» все, что в их понятии не входило в рамки реалистического искусства. Были, правда, и более прогрессивные художники среди профессуры, как, например, Матэ, Репин, Кардовский, Ционглинский. Но большинство педагогов были против каких бы то ни было «новшеств».
продолжение ...
|
