Истек срок для окончания этюда, надо было ставить новую модель и занимать места по номерам. В чайной, в комнате при студии, где пили чай ученики, решили попросить Илью Ефимовича поставить номера на наших этюдах (отметки). Первый номер считался лучший, второй слабее и т. д. Это надо было сделать по двум причинам. Во-первых, всем ученикам хотелось знать, что Репин считает лучшим и почему, а также самим сделать смотр своим работам, выставивши рядом с другими, как на выставке, когда более наглядно и очевидно выступают сразу и неумолимо свои недостатки и чужие достоинства. Во-вторых, москвичи были народ напористый, привыкшие в Московском училище живописи и ваяния места брать с бою, захватив обеими руками мольберт с холстом, табурет и ящик с красками; так вместе с этим грузом и передвигались по студии на места, где кому нравилось. Где сел, там припаялся и начинал работать, имея все при себе.
Перед вступлением новых профессоров в Академию художеств нам, ученикам, говорили, что из Москвы едет ректором в Академию художеств В.Е.Маковский и везет пятнадцать учеников, самых даровитых, которые петербуржцев в щель загонят. Часть учеников-москвичей пошла в мастерскую В.Е.Маковского, а часть к И.Е.Репину, и москвичи (вероятно, думая сами о себе так же, как о них шла молва) вели себя свысока и не
без задора перед скромными петербуржцами. В первый же месяц москвичи показали себя: в ответ на предложение академистов бросить жребий и занимать места по порядку номеров они уже заняли их по вышеописанному, выработанному ими приему, говоря, что жребий - это канцелярщина. Такие воспитанные и в высшей степени корректные люди, как К.А.Сомов и другие академисты, не могли применять физическую силу, чтобы стащить другого и сесть самому на его место, поэтому академистам в первый месяц пришлось удовлетворяться местами, какие остались от москвичей.
Когда Илью Ефимовича попросили сделать оценку нашим работам, то он сказал: «Поставьте сначала вы, а я потом поставлю».
В студии было учеников тридцать - сорок, такие, как Ф.А.Малявин, К.А.Сомов, Д.А.Щербиновский, П.Е.Мясоедов, Н.И.Гумалик, И.С.Богатырев и другие.
Когда были расставлены учениками номера, не помню, кому какой номер был определен, даже своего номера не помню, Репин обошел все этюды по порядку, начиная от первого и до последнего, подошел к моему этюду, взял его и поставил на первое место. Таким же порядком сделал и еще некоторые изменения в оценке, данной учениками, после чего начал давать объяснения, почему он мой этюд поставил на первое место (первым номером). Не помню дословно всего, что говорил Илья Ефимович относительно моего этюда, помню только его заключительные слова, обращенные ко мне: «У вас есть выдержка, и, мне кажется, вы могли бы написать маленький этюд такой величины, как Мейсонье, только для этого надо взять досочку и хороший крепкий мольберт. Напишите».
Когда Илья Ефимович уехал, мы пошли пить чай и обсуждать со всех сторон все, что было им сказано. Один из академистов, ныне умерший, наш оратор, начал говорить: «Что это такое... сам Илья Ефимович пишет большие картины, а нам советует писать маленькие... Это неискренне с его стороны» - и тому подобное. Хотя это больше всего меня касалось, я слушал, но молчал, а когда собрался уходить, ничего не сказав, то товарищ обратился ко мне с вопросом: «Как, неужели вы будете писать маленький этюд, несмотря на то, что тут слышали?..» Надо сказать, что по Владимирскому собору у В. М. Васнецова я работал шесть лет над фигурами огромного размера, например Богоматерь - десять аршин высота фигуры, Христос в куполе - три аршина лицо, один аршин нос, один аршин лоб и один аршин нижняя часть лица, а остальные фигуры, если и много меньше, то все же довольно большие. Переносить контуры с эскиза на стену приходилось по клеткам; угли толще большого пальца на руке, привязывались к длинной палке. После такой стенной декоративной работы мне страшно трудно было рисовать в натурном классе маленького размера рисунки на пол-листа ватманской бумаги, на котором помещались одна - две человеческие фигурки, а потому в этюдном классе я писал, да и все мы писали большого размера этюды и большими кистями, которых у меня оставался большой запас. Я ответил товарищу: «Отчего же не написать и что я потеряю от этого? Мне и самому хотелось это испробовать, но в этюдном классе прежние профессора посчитали бы это за насмешку или за личное оскорбление».
На другой день оказалось, что этот товарищ купил и себе досочку еще меньшего размера, чем моя.
Когда были поставлены два натурщика и я сел писать этюд, то мой сосед Гумалик тоже взял маленькую досочку для этюда, а товарищ, говоривший против маленьких этюдов, сел со своей миниатюрой у другого натурщика.
Этот этюд мне не удалось закончить так, как надо. Репин дал мне заказ написать портрет с фотографии. Перед этим Илья Ефимович собрал нас и сказал, что поскольку все мы материально нуждаемся, а нет надежды удовлетворить всех субсидиями от Академии художеств, то он будет давать нам заказы. «Вы только не обижайтесь, что мне придется после вас заканчивать: такие условия ставят заказчики».
Нам оставалось только благодарить Илью Ефимовича. А на ученическом нашем собрании все согласились, что, конечно, нам выгоднее, если заказы будет заканчивать Илья Ефимович, потому что в таком случае они будут заказчиками взяты, и что И.Е.Репину будет много работы, так как учеников у него в это время было уже достаточно.
Первый заказ - женский портрет с фотографии - получил я, второй заказ - Николая II с фотографии для журнала «Нива» - получил Гумалик. Для этого из дворца были получены: весь костюм с бобриковой шапкой, шевровыми сапогами и золотой цепью. Досталось же этому костюму: мерили его на себя кому только не лень было и кто подходил под рост. Надо же было для того, чтобы писать с натуры, на кого-нибудь его надевать. В конце концов, шапку моль съела, сапоги растянули, почти порвали, костюм красками замазали, и по его возвращении нам высказали по этому поводу неудовольствие.
Перед тем как дать фотографическую карточку для того, чтобы написать с нее портрет, Илья Ефимович приехал ко мне на квартиру посмотреть, можно ли у меня его писать. Я занимал маленькую комнату (три на четыре аршина) в одном бедном еврейском семействе. Вся квартира состояла из двух комнат и маленькой кухни; одну, самую большую, отдавали мне в наем за семнадцать рублей в месяц. Это было в доме Куинджи на 10-й линии Васильевского острова. Илья Ефимович увидел висящий у меня в комнате эскиз углем, подаренный мне Н.Н.Ге, стал настаивать, чтобы я его продал в Третьяковскую галерею, так как такой эскиз, по его словам, есть общественное достояние и не должен висеть в частной квартире, где может погибнуть от пожара. Этот рисунок был мне дорог просто как память о том, как нас, несколько учеников Киевской рисовальной школы, человек около двенадцати, Н.Н.Ге посадил однажды в кружок, спинами друг к другу, дав задание нарисовать эскиз на тему прочитанного нам рассказа Л.Н.Толстого «Где любовь, там и бог».
продолжение ...
|
