В этом же зале над картинами А.Кившенко «Сортировка перьев» и «По тетеревиным выводкам», рядом с огромным полотном Кондратенко «Ночь в Бахчисарае», почти под самым потолком висела картина Н.Пимоненко «Святочное гаданье» - две украинские девушки гадают па святках со свечой в руках по отлитому воску. Картина пользовалась успехом. С нее делались копии. Одну из них пришлось делать и мне по заказу магазина А.Шомина, торговавшего на Большом проспекте Петербургской стороны рамами, багетами, дешевыми картинами и копиями. При исполнении копии мой холст был подвешен служителями музея на высоком мольберте, а сам я работал стоя на высокой стремянке.
Работая однажды при большом стечении публики, я услышал сперва притушенные, затем более громкие возгласы: «Репин идет. Смотрите, художник Репин идет...» Публика заволновалась, слегка раздвинулась, и я впервые в жизни увидел знаменитого Репина, о котором с детства читал все, что писалось в доступной мне прессе.
Репин шел в сопровождении двух человек. Я впился в него глазами, оступился на стремянке и стремглав полетел вниз с палитрой и кистями на подложенную под стремянку клеенку. Я сильно ударился бедром, правым коленом и локтем. Было больно, на глазах выступили слезы. Главное же, сколько помню, было невыносимо стыдно. Меня окружили посетители музея, и вдруг я увидел склоненную над собою голову Репина с испуганными глазами.
«Ах, что это, юноша, как же это?.. Ушиблись, очень ушиблись?.. Ах, как же это случилось?»
«Простите, - говорю, - на вас загляделся, профессор, вот и упал. Но ничего, не беспокойтесь», - повторял я со слезами на глазах.
«Как же не беспокоиться, дело-то ведь серьезное, надо скорее помочь».
И тут же, по просьбе Репина, два служителя подняли и перенесли меня в высокий, очень узкий коридор, где не было публики, и посадили у столика. Одновременно с Репиным пришел хранитель музея академик К.Лемох и с ним врач, вызванный, по-видимому, из публики.
«Нет, Илья Ефимович, - говорил доктор после осмотра меня, - не беспокойтесь, ничего серьезного нет, полежит недельку, и все будет хорошо».
Не помню, что я говорил. Кажется, это были бессвязные слова благодарности. Все время я смотрел в глаза Репину, полные искреннего сострадания.
«Ах, как же это... Кирилл Викентьевич, - говорил он Лемоху, - его надо поскорей отправить домой, скорее это сделать и вызвать на дом врача».
Спустя полчаса служитель музея уже вез меня на извозчике домой, утешая и говоря, что профессор даже денег дал на извозчика.
Так впервые в жизни увидел я великого Репина. Все произошло как в сказке. Несмотря на боли, в глубине души я радовался и благодарил судьбу. «Какой он внимательный, заботливый, - говорил я дома, лежа с компрессами, - даже денег дал на извозчика». Однако стыд все время угнетал меня, точно я сделал какой-то нехороший поступок.
Спустя неделю, когда здоровье восстановилось, отец спросил меня: «Ты понимаешь, кто оказал тебе помощь? Ведь это крупнейший русский художник. Он создал эпоху в русском искусстве. Тебе немедленно надо ехать к нему и благодарить за внимание».
Я стал нерешительно отказываться. «Это почему?» - говорил отец. - «Да как же я к Репину поеду? Разве можно к нему...» - «А почему нет. Одевайся и немедленно отправляйся».
Делать было нечего. Распоряжение отца было для меня законом.
И вот я у Репина. Дверь открыла девушка небольшого роста. Когда, путаясь в выражениях, я объяснил цель моего визита, она ушла, и вскоре, вслед за ней, вышел сам художник. Сперва он, по-видимому, не узнал меня, и только вспомнив о моем несчастном падении оживился, засмеялся и воскликнул: «Ах, да, да! Это пострадавший от искусства. Раздевайтесь, раздевайтесь». Взяв меня за руку, Репин повел меня к себе и, усадив у стола, слегка прищурясь, как бы изучая меня своими острыми глазами, стал расспрашивать, кто я, почему копирую, люблю ли искусство, и, узнав из моих сбивчивых рассказов мою короткую биографию, а также почему я копировал Пимоненко, как-то сосредоточился, точно замкнулся, и тихо сказал:
«Да, хороший был человек и художник хороший Николай Корнилович Пимоненко. Учился в киевской школе Мурашко. Помню, поправлял я ему одну картину. Взялся исправлять да так напутал, что потом еле выправил. Всякое ведь бывает. Иногда начнешь делать, а не задается. А вам скажу, юноша, копировать нужно с разбором, осторожно. Можно научиться писать, а можно себя испортить. Вы думаете, я не копировал? Еще как, до восторга, с огромным увлечением. Все в свое время хотелось понять, разгадать мысли и технику великих мастеров. Ведь картины этих мастеров для нас, художников, та же школа. Надо уметь разговаривать с ними, высматривать, что в них скрыто, а скрыты в них великие мысли и великий опыт. Это публика ходит - ахает да охает, хвалит или ругает и не думает, что мимо жизни ходит. Да и не только публика, бывают и критики в том же роде. А картины, юноша, это ведь сама жизнь, думы, чувства, страдания наши, их надо уметь читать, учиться у них».
Илья Ефимович воодушевился и долго говорил, постукивая карандашом по столу, о значении искусства, вспомнил и свои копии, сделанные им в молодости в Мадриде.
«Слыхали вы, - неожиданно спросил он, - об испанском художнике Веласкезе, о великом голландце Рембрандте? Вот их картины - это целый мир правды. У нас в Эрмитаже есть их оригиналы. Вот подрастете, попробуйте покопировать их. Сделайте копию - целую академию пройдете. У нас есть портрет папы Иннокентия, вот попробуйте покопировать, но это только тогда, когда силы у вас будут, теперь вам еще рано, а очень советую, попробуйте, только уже не по заказу, а, как говорится, с душой».
«У меня, - говорил Репин, - во время копирования произведений Веласкеза душа горела. Давненько это было, а до сих пор забыть не могу, да, кажется, и не забуду никогда. Вот дела какие. Любите искусство, изучайте его. Вот, юноша, и жизнь у вас будет настоящей». Он задумался и как-то неожиданно поблек, устал, должно быть...
Я не знал, где сижу, все было каким-то откровением и новым светом осветило мне мою жизнь.
Поблагодарив как умел, я простился с Ильей Ефимовичем и вышел от него совсем новым, уже не робким, а полным надежд и дерзаний.
Вторая встреча с Репиным была несколько позже, тоже в конце девяностых годов. В то время, по заказу упомянутого магазина Шомина, я копировал в одном из запасных залов Академии художеств картину Френца, называвшуюся, кажется, «Отъезд на охоту с борзыми». На пастозно написанном холсте была изображена группа всадников с собаками, стоящая перед каменной оградой богатой усадьбы, за которой темным силуэтом высилась пожелтевшая осенняя роща.
В соседнем зале один из учеников Репина (не помню его фамилии) копировал по заказу какого-то гвардейского полка портрет Николая II, мастерски написанный Репиным в 1896 году. На портрете, в огромном двусветном тронном зало царскосельского дворца, понуро стояла сумрачная фигура царя в простом, без всяких атрибутов власти, военном сюртуке. По рассказам некоторых художников, портрет не понравился царю и был направлен на хранение в резервные помещения Академии художеств.
продолжение ...
|
