- Посмотрите, как все чудесно: индиго неба смешалось с белилами снега, и получилась такая прекрасная и чистая лазурь. Изумительно! Да разве на палитре сразу найдешь нужный цвет? Я очень долго искал аквамариновый цвет, и мне казалось, что я, наконец, нашел его, делая этюды на неаполитанском побережье, а когда распаковал эти этюды в Петербурге, был страшно сконфужен: морская вода была похожа на раствор синьки после полоскания белья. Цвет моря иногда удавался, может быть, только Айвазовскому - мне он, кажется, не удался ни разу. Впрочем, я не выношу ни натюрмортов, ни голых пейзажей и особенно морских. Все это в жизни гораздо лучше. А вот жанровая сцена на фоне пейзажа - хорошо, тут жизнь, люди...
Илья Ефимович умолк и долго задумчиво смотрел в окно. Наступили сумерки. Скрипнули крохотные дверцы над головой, и деревянная кукушка прокуковала семь часов:
- Я думаю написать пушкинский цикл и завершить его портретом Пушкина. Всю жизнь лелея, я откладывал эту мечту, тая ее от всех, даже от близких мне людей... Впрочем, были лет пятнадцать тому назад крайне неудачные опыты. Да и сейчас у меня в мастерской за занавеской пылится плод моих многолетних, но пока бессильных потуг. Хотите, я покажу вам? Впрочем, нет, нет, ненужно. Это совершенно ни на что не похоже.
- Вот вы говорили о Марксе, Ленине... Я еще очень плохо понимаю все это. Ах, я так отстал от жизни, я так мало знаю. Но верю вашим рассказам и искренне хочу вас понять. Эти люди, конечно, величайшие звезды на небосклоне, рассеивающие мрак черного рабства, в котором еще задыхается мир.
После чая, перейдя в другую комнату, мы возобновили наш разговор.
- А как чудесно человеческое тело! Об этом хорошо сказано у Максима Горького... Кстати, как он живет под итальянским небом? Недавно, не отрываясь, прочитал его «Дело Артамоновых». Да, Горький - богатырь. Ах, какой это интересный человек! Какая у него богатая жизнь... Вы слыхали, как он рассказывает? Я помню его еще в молодые годы, когда так дерзко и мужественно звучал его взволнованный голос. Это было ново, смело, необычно. Первые рассказы Горького произвели на меня ошеломляющее впечатление. В моих альбомах есть и «Макар Чудра», и «Старуха Изергиль», и «Данко», и «Мальва». Меня, помню, очень поразило начало «Мальвы»: «Море смеялось». Критики готовы были живьем слопать Горького за эту фразу. В 1902 году я сделал рисунок босяка. Он очень понравился Горькому. Портрет Горького я писал с истинным наслаждением. Это один из тех немногих моих портретов, в котором душевное сходство сильнее, внешнего.
Через несколько месяцев после этого разговора мне привелось навестить А.М.Горького в Сорренто.
Сын Горького, Максим Пешков, показывал нам свои новые акварели. Некоторые из них были довольно хороши. Алексей Максимович долго рассматривал рисунок, изображающий уголок гамбургского порта. У причала стоял корабль, возвратившийся из дальнего плавания. Небритые, бородатые и как будто одичалые матросы продавали на берегу маленьких обезьян, пестрых попугаев, кокосовые орехи, страусовые перья. В рисунке было много экспрессии, краски живые, сочные.
- Все это, разумеется, очень неплохо, - как бы в раздумье сказал Горький. - Но только почему ты взял Гамбург, экзотических зверьков и все такое прочее. Не трогает, не волнует меня это. Ты, наверное, попытаешься напомнить мне слова басни об осле и соловье, и все-таки я тебе на это скажу - надо учиться у Репина. Это, брат, такой голосистый петух, что всех заморских соловьев заглушил, а уж о худосочных академических канарейках и говорить нечего - они только слабо попискивали в своих библейских и античных клетках...
Алексей Максимович перевернул акварель обратной стороной, положил ее на стол и, задумчиво улыбнувшись, прикрыл сверху папкой.
- Репин - кумир моей юности. Полюбил я его за «Бурлаков», «Запорожцев», а потом уже нетерпеливо ждал каждую его новую картину, рисунок, портрет. Я не знаток живописи, но репинскую руку узнаю среди тысячи других. К Репину у меня осталось чувство восхищения и удивления. Я бы назвал его «очарованный мастер»...
Репин почти всегда замкнут в себе. Даже находясь в большом и веселом обществе, иногда оживленно болтая, он на самом деле отсутствует, будучи поглощен образами своего творчества. Отсюда и идут разные анекдоты о рассеянности, неустойчивости репинских мнений. Был такой случай: на одну из «сред» приехал в «Пенаты» стройный юноша с красивым женственным лицом. Бархатная блуза с отложным воротничком и пышным бантом, в петлице пунцовая гвоздика, под мышкой тетрадь в коричневом сафьяне. Глаза голубые, и совершенно золотые волосы, завивавшиеся крупными кольцами. Когда юноша стоял спиной к солнцу, казалось, над его головой сияет солнечный нимб. Надо было видеть Ренина - он, как только увидел юношу, так и впился в него глазами. Я обратился к художнику с каким-то вопросом, он рассеянно, хотя и любезно, ответил мне «да».
Усомнившись в правильности ответа, я через некоторое время переспросил его, и он тотчас же с милой улыбкой ответил мне «нет».
Он встретил интересную натуру. И, кроме нее, ничего больше не видел и не хотел видеть.
- Вы посмотрите, какая голова. Чудо, чудо!- шептал он мне, не сводя восторженно-жадных глаз с юноши.
Потом я увидел Репина в углу, незаметно делающим набросок в альбоме.
За круглым столом Репин посадил юношу напротив себя и продолжал любоваться им.
- Мы сейчас попросим молодого, прекрасного поэта почитать нам, - обратился Репин к юноше.
Все дружно поддержали предложение хозяина, и поэт начал читать. Трудно передать, какие бездарные вирши, полные трескотни и безвкусицы, читал юноша. Четыре строчки из этого бреда у меня и поныне сохранились в памяти:
Золотая, янтарная, нежная,
Голубая, розовая моя,
Сладкосахарная, белоснежная,
Острогрудая счастья ладья.
Гости вопросительно переглядывались, кое-кто с трудом сдерживал улыбку, а Илья Ефимович, как зачарованный, не сводил глаз с поэта, и когда тот кончил, захлопал в ладоши.
- Браво, браво, какие стихи!
Вечером я спросил Илью Ефимовича, неужели ему понравились стихи.
- Какие стихи? - удивленно поднял он брови. - Ах, да вы о том юноше... - смутился Репин. - Ну, что ж стихи, не знаю, право, как вам сказать... Я был занят и не очень вникал. Но обратили ли вы внимание на его голову, на этот золотой ореол, обрамляющий бледное матовое лицо. Изумительно! Непременно буду писать портрет.
Я рассказал об этом случае Горькому.
- Вот так же одно время Илья Ефимович был восхищен головой Иеронима Ясинского, - улыбнулся Алексей Максимович.
продолжение ...
|
