Темой беседы были также жанровые работы одного молодого художника, приехавшего в «Пенаты», чтобы выслушать мнение Репина о своем творчестве. То, что мы увидели, представляло собою ряд заумных работ аллегорического характера. Естественно, Репину и нам они не понравились, хотя у автора обнаруживались некоторые живописные способности. Репин проявил в данном случае много терпения и старания направить творческую мысль художника по правильному пути. В обсуждении этих работ приняли участие все присутствующие.
Когда мы пили чай и я оказался соседом Ильи Ефимовича, он тихо, чтобы не отвлекать остальных от общей беседы, начал расспрашивать меня о моей картине. В тоне его голоса, в самой манере расспрашивать - во всем чувствовалась большая, почти отеческая забота о молодом художнике, работа которого, казалось бы, не должна была его интересовать и от которой, как я знал, он не был в восторге.
- Самое главное, - говорил Репин, - вовремя остановиться, не записывать картину. Это очень важно! А то запишут и уничтожают то, что есть в ней свежего, хорошего. Осторожно, осторожно заканчивайте картину!..
Уже после Великой Октябрьской социалистической революции, в бытность мою руководителем ленинградской студии АХРР, мне пришлось еще раз убедиться в огромном внимании Репина к молодым художникам. Один из учеников, Алексей Фюк, когда-то живший у Репина и пользовавшийся его указаниями, написал Илье Ефимовичу письмо. Вскоре он получил ответное письмо, в котором великий художник вспомнил и меня.
Незадолго до кончины художника, в 1928 году, памятуя его давнишний интерес к моим работам, я послал И. Е. Репину в «Пенаты» репродукции некоторых моих картин. Среди них были фотографии картин «Прорыв Польского фронта конницей Буденного», «Тарас Бульба», «Приезд пожарных» и других. Полученное мною через короткий срок ответное письмо было полно совершенно исключительных похвал по моему адресу. Я узнал в нем всегда восторженного, но и всегда искреннего Репина.
И. И. МОЗАЛЕВСКИЙ
Осень 1913 года. Петербург понемногу просыпается от короткого сна. Слышен нарастающий шум города. Как обычно, иду рано утром в воскресенье на академическую квартиру В.В.Матэ, профессора гравюры, помогать ему в работе над офортными досками. Еще в передней Василий Васильевич объявил мне, что в мастерской мы сегодня работать не будем, и ввел меня в библиотеку-приемную, расположенную рядом с мастерской, с правой стороны, и столовой - с левой. Посреди комнаты стоял среднего роста, пожилой, уже с проседью, но бодрый и подвижной мужчина с открытым приветливым лицом и пристальными и острыми, слегка щурящимися глазами. Он показался мне таким знакомым! Немного скуластый, с бородкой «а-ля Буланже», он смотрел, приветливо улыбаясь. «Где я его видел?» - подумал я. Он был мне так знаком! Невольно я остановился на пороге, силясь припомнить: «Где же его встречал я?»
«Вот мы с Ильей Ефимовичем решили Вас взять в оборот!» - шутливо промолвил Василий Васильевич, и только тогда я понял, что предо мной стоит и пытливо всматривается в меня Репин, сам Репин, имя которого для меня было всегда связано с чувством гордости за величие русского искусства. «Вот он, мой ученик Мозалевский, - сказал Матэ. - Он поможет нам разобрать ящики». Илья Ефимович дружески пожал мою руку.
Сознаюсь, я почувствовал себя приподнято, торжественно, потрясенным до глубины души: быть знакомым с Репиным! Для меня, двадцатитрехлетнего юнца, начинающего художника, это было несказанным счастьем!
Все мое внимание, конечно, сосредоточилось на фигуре Репина, на его словах, на высказанных им мыслях. Несмотря на многодневную работу по разборке ящиков с наследием В. Серова, я, по правде сказать, хотя и имел довольно острую память, отчетливо не представляю себе обстановку комнаты, в которой мы работали. Остался в памяти лишь простой библиотечный шкаф, до отказа набитый книгами, круглый стол, накрытый суконной скатертью, и три двери: в прихожую, в мастерскую и столовую. Шкаф запомнился потому, что оттуда Матэ и Репин вынимали книги, которые как бы сопутствовали нам в разговоре; круглый стол служил для просмотра рисунков и альбомов. Остальное убранство комнаты, как несущественные элементы этого великого для меня события - первой встречи с И. Е. Репиным, - ускользнули из моей памяти.
Работа моя состояла в следующем: я вытаскивал из стоящих у окна ящиков альбомы и отдельные листы и передавал их Василию Васильевичу и Илье Ефимовичу. Они тщательно просматривали и обсуждали каждый лист альбома, каждый рисунок, откладывая в сторону все ценное, лучшее, по их мнению. В ящиках была сложена часть художественного наследия - рисунки, эстампы и акварели, оставшиеся после умершего недавно (в 1911 году) художника В.А.Серова, душеприказчиками которого являлись официально Репин и Матэ. Рассматривая альбом, они показывали мне каждый значительный рисунок Серова, сопровождая ценными комментариями. Для меня дни этой работы были преинтереснейшими лекциями двух прекрасных знатоков искусства о творчестве замечательного художника, лекциями, длившимися по нескольку часов сряду и приносившими мне огромную пользу.
Когда я передал Илье Ефимовичу альбом с набросками птиц и зверей - подготовительными работами для иллюстраций к басням Крылова, он стал перелистывать альбом и, раскрывши на странице, где были наброски с ворон, долго восторженно смотрел на них, как бы разговаривая сам с собою, он произнес: «Сколько простоты! Как выразительно! Можно же в двух-трех скупых линиях дать столько движения, столько жизни!» Василий Васильевич и я не могли не присоединиться к восхищению этим необыкновенным мастерством, этой выразительной лаконичностью, с которой могут сравниться лишь произведения мастеров древнеяпонской гравюры. Память моя удержала общее мнение их о Серове как о величайшем рисовальщике нашей эпохи, но пересказать все, что довелось мне слышать, я не хочу, боясь исказить слова моих великих собеседников.
Главное, что я вынес из этих разговоров, - понятие о рисунке. Репин говорил, что ум художника руководит глазами и рукой, иначе в рисунке нет мысли, нет жизни. Лаконичность, незагруженность рисунка удаляет его от фотографического копирования жизни. Художник не камера-обскура, а живой, творческий организм. В скупых, продуманных линиях больше движения и жизненности, чем в относительно грамотном копировании натуры. Излишняя детализация рисунка часто уничтожает весь характер изображаемого лица или явления. «От глаза мало пользы, если ум слеп», - гласит арабская поговорка, которая жила в эпоху Возрождения и в нашу эпоху перешла в понятие о «самом главном» в рисунке.
продолжение ...
|
