Мы с Репиным сидим в уютной комнате, где стоит радиоприемник, постоянно настроенный на волну Ленинграда. На столе любимые художником скульптуры Менделеева и Стасова работы Ильи Гинцбурга, книги, письма.
Илья Ефимович, поглаживая больную руку, неторопливо говорит:
- Ах, детство, кто из стариков не говорит о нем с сладостной печалью и сердечной нежностью... Впечатления детства самые яркие, самые дорогие. К ним я на склоне дней моих почему-то все чаще и чаще обращаюсь, в них черпаю силы для преодоления своих старческих немочей. Не отказываясь ни от чего написанного в моих воспоминаниях, я сейчас бы написал их по-другому - душевнее. Многое отстоялось, и теперь все видно будто с высокой горы. Но уж теперь писать не к чему, да и времени у меня осталось так мало. Я сейчас, как и всегда, неразлучен с кистью, а для других занятий не хватает сил. К радио вот еще пристрастился - люблю его слушать и часто отдыхаю усталой душой. Через радио ко мне тянутся кровные нити моей любимой России, матери моей родной... - голос художника дрогнул, и он умолк. После небольшой паузы Репин снова заговорил:
- На письма вот еще надо отвечать; кроме «сред», выпадают из работы иногда и другие дни, несмотря на героические меры, которые я и Вера принимаем для защиты моего времени. Я часто браню себя за то, что распоряжался им слишком расточительно. Непростительна эта оплошность, а все от моей слабохарактерности.
- Истоки моего творчества идут оттуда, из старого Чугуева, такого серого, унылого, а вместе с тем милого моему сердцу, - вздыхает художник. Глаза его вспыхивают молодым блеском, и он с оживлением начинает рассказывать о своем детстве, юношестве.
- Томительны знойные послеобеденные часы. Широкая, прямая улица с двумя рядами словно по ранжиру выстроенных одинаковых домиков. Домики настолько однообразны, что жители часто путают их. Кто-то придумал делать разные дверные ручки (других отступлений от стандарта начальство не разрешало), но в темные ночи - где уж там разбирать ручки.
Городок словно вымер. Изредка посредине улицы пройдет взвод караула, прошмыгнет вестовой с холщовой сумкой, набитой казенными пакетами, или, поднимая облака серой пыли, прогрохочет к Донцу полковой водовоз с зеленой бочкой. И опять все погружается в вязкую дремоту.
Ставни домиков прикрыты, как сомкнутые веки; спят в тени заборов разморенные зноем собаки, спят в луже у колодца тупорылые свиньи. Родители на работе, а сестренка Устя ушла к подруге Гале, что живет за чертой военного поселения в нарядной беленькой хатке. Я целый день рисовал трех рыбаков на берегу Донца, у дымящегося котелка с ухой. Картинка, кажется, удалась, и мне очень хочется показать ее двоюродному брату, Троньке Чаплыгину, тоже одержимому рисованием. У него хорошо получаются пейзажи. Зато люди и животные ему никак не даются. У меня собралась целая пачка тронькиных рисунков - все они сделаны поспешно, размашисто, и под каждым красуется подпись: «Трофим Чаплыгин».
Как-то, встретив на улице Троньку, возвращавшегося от заказчика (Тронька работал подмастерьем у моего крестного, военного портного, Алексея Игнатьевича), я соблазнил его «на минуточку» сбегать к Донцу. Там так интересно: балки, овраги, старые ветлы, меловые берега, озерки-старицы, густо поросшие болотными травами, и могучие дубы. Рыбаки, что варили уху на берегу, пригласили нас пообедать. Потом катались по Донцу на рыбачьей лодке, рисовали, купались и спохватились, когда уже солнце опустилось за дубы. Теперь у меня нет никакого желания встретиться с крестным, но соблазн повидать Троньку так велик, что я решил осторожно пройти мимо дома крестного. Вдруг окажется, что Алексей Игнатьевич ушел к заказчику или прилег отдохнуть после обеда.
- Илько-о! Ты куда ж это отрибанул? - кричит высунувшийся из окна портной. - А ну, зайди, зайди, бисов сын, проведай крестного.
Делать нечего, иду в дом, истово крещусь на образа - крестный это любит, - потом ласково говорю: - Здравствуйте, крестный, - а сам глазами ищу Троньку.
Он ссутулившись сидит на катке, поджав ноги. Глаза у него припухли от слез. Он старательно обметывает петли на темно-синем офицерском мундире и не смотрит в мою сторону.
- Здоров, здоров, сынок, - растягивая слова и пришепетывая (меж зубами зажаты булавки), злорадно улыбается крестный. Потом, выплюнув на ладонь булавки:- Ну, что ж, расскажи, как вы там казаковали на Донце, как куповали на грош пятаков...
Но я уже ничего не слышу. На столике у окна, залитые солнцем, лежат куски темно-фиолетового бархата, полоска алого сукна, жгутик золотого позумента и горка позолоченных пуговиц с орлами, а над ними загорелое скорбное лицо Троньки с заплаканными глазами. Вот бы сейчас краски и нарисовать все это...
- Ну, так что же ты в молчанку играешь, а может, галушкой подавился?- въедливо бормочет крестный.
- Я сейчас, - и со всех ног пускаюсь бежать. Распугав на улице кур, скрываюсь в переулке.
В школе топографов обеденный перерыв. В чертежной сидит за столом Николай Чурко, уткнувшись близорукими глазами в книгу: он-то и нужен мне. На вопрос: «Как дела?» - весело отвечаю:
- Ох, дядя Николай, погодите трошки, я вам много, много расскажу... - И робко-просительно:- Можно мне красочки?
- Отчего же не можно?- добродушно откликается Чурко и передает мне ящик с красками и листок плотной чертежной бумаги. От ящика пахнет ореховым деревом и спиртовым лаком.
Чурко - однополчанин моего отца и часто бывает у нас. Заметив мои наклонности к рисованию, он стал давать мне иллюстрированные книги. Все личные книжки Чурко имели фронтисписы, нарисованные их владельцем, а все черные штрихованные рисунки были раскрашены акварельными красками.
Книгу о Египте Чурко подарил мне в день рождения на память с надписью: «Учись, трудись, люби свою землю и помни, что из маленького желудя может вырасти могучий дуб».
Как-то на праздник Чурко привел к нам своего знакомого - живописца Никиту Шерстюка, работавшего у подрядчика живописных работ Бунакова. Шерстюку показали мои рисунки. Тот посмотрел их и, отложив в сторону, небрежно сказал:
- Забавляется хлопчик - это хорошо, однако хвалить пока подожду. Не за что покуда... Старания не вижу. У нас есть старая пословица: «Вин, каже, не говивши, пасху з'ив». И в живописи - нельзя просто «пасху зисть». Надо много и хорошо работать. Понял, хлопчик? Не теряй времени и бойся вот этого зелья - он показал на пузатый полуштоф водки, красовавшийся на столе среди домашних солений и тарелок со студнем.
продолжение ...
|
