Я беру на себя смелость воспроизвести эти интимные строки Ильи Ефимовича только потому, что они характеризуют необычайную импульсивность маститого художника и его чисто юношеское увлечение философскими и психологическими проблемами. В этом отношении Илья Ефимович поражал своих друзей ненасытной любознательностью и удивительной в его годы жаждой знания. Невзирая на преклонный возраст, он живо интересовался вопросами новейшей литературы и искусства. Его воспоминания о целом ряде выдающихся деятелей литературы и искусства, с которыми ему приходилось вступать в близкое общение, - ценный исторический материал, проливающий свет на целую эпоху русской культуры.
В 1917 году, когда Илья Ефимович писал у меня на дому мой портрет, во время сеансов он обычно делился со мной своими воспоминаниями о Л.Н.Толстом, И.С.Тургеневе, Ф.М.Достоевском. Помнится, однажды Илья Ефимович, указав на висевший в моем кабинете портрет Гете, сказал: «Вот кто великий художник и на редкость счастливый человек». Я сказал Илье Ефимовичу, что мне довелось выслушать такой же точно отзыв художников и о нем самом.
«Какой же я великий художник? - ответил он. - Как часто хотелось бы мне написать большую картину, да вот все не удается - не по силам. Есть только маленький уголочек в живописи, в котором я могу еще кое-что сделать...» Признаюсь, я был крайне озадачен таким самоуничижением Ильи Ефимовича.
Его скромность граничила порою с робостью; особенно ярко сказывалась эта черта его характера на людях. В большом обществе, в особенности при знакомстве с новыми лицами, Илья Ефимович проявлял порою несвойственную его возрасту застенчивость. Помнится, однажды после сеанса Илья Ефимович обедал у меня. Он был в этот день в ударе и с необычайной живостью рассказывал, как он писал картину «Иоанн Грозный и сын его Иван». Увлекшись воспоминаниями, Илья Ефимович вскочил на стул и стал оживленно жестикулировать, изображая Иоанна Грозного. В этот момент в столовую вошел мой покойный друг - профессор Николай Иванович Каракаш (б. ректор Петроградского сельскохозяйственного института). При появлении Н.И.Каракаша Илья Ефимович сразу осекся и, как говорится, набрал в рот воды. Тщетно я и Н.И.Каракаш вызывали Илью Ефимовича на разговор: явно смущенный присутствием незнакомого лица, он отделывался односложными ответами, хмурился и, видимо, тяготился обществом моего друга. Не дождавшись окончания обеда, он простился с нами и уехал к себе в Куоккалу.
М. А. КЕРЗИН
С Ильей Ефимовичем Репиным я встретился первый раз весной 1902 года на керамическом заводе «Абрамцево», расположенном за Бутырской заставой в Москве. Там я работал в качестве ученика Саввы Ивановича Мамонтова, известного мецената и незаурядного скульптора-любителя. Помню погожий праздничный день. В большой артистически обставленной мастерской Мамонтова собрались старые друзья Репина - В.Д.Поленов, В.И.Суриков и еще кто-то из более молодых. Все поджидают приезда петербургского гостя, посматривая в большое окно мастерской. Наконец показались извозчичьи санки. Репин! Он приехал в сопровождении молодой красивой женщины, которую представил как свою ученицу. Запомнились ее большие серые глаза. После обычных приветствий и расспросов пошли смотреть абрамцевскую керамику. Илья Ефимович проявлял к ней большой интерес, да и не удивительно: ведь она являлась плодом постоянной работы таких художников, как Врубель, В.Васнецов, Поленов, Якунчикова и Поленова. Что же касается гастрольных участников, то трудно было бы назвать заметное имя московского живописца или скульптора, который не пробовал своих сил в этой области. Надо отдать справедливость Мамонтову - он как никто умел объединить художников и настроить их на работу. О деятельности керамического завода «Абрамцево» следовало бы написать большое исследование.
Показывая керамику, Савва Иванович, конечно, не преминул показать Репину и свои скульптуры. Не избежали той же участи и мои первые опыты. Илья Ефимович с интересом рассматривал и очень осторожно делал замечания. По поводу бюста, который лепил Мамонтов, он сказал: «А вам не капается, что ухо высоко посажено? Надо бы с натуры посмотреть». Относительно моей работы (я тогда лепил вставку для керамической печки, изображавшую Орфея) он сказал: «А вам не кажется, что фигура коротка?» Я пролепетал, что мерил, «семь голов». - «Не может быть». Он взял стеку, смерил - конечно, оказалось шесть. «Да, это возможно, но лучше делать на семь», - сказал он. Осмотрев завод и мастерскую, Илья Ефимович, сославшись на неотложные дела, уехал вместе со своей спутницей.
Через пять лет, осенью 1907 года, я встретился с Репиным в Академии художеств. Я уже был переведен из классов в мастерские. Так как у скульпторов обязательного рисунка в мастерских не было, то желающие из них рисовали у живописцев. Мне удалось получить разрешение Репина посещать вечерние занятия по рисунку в его мастерской. Однажды, когда он обратил внимание на мой рисунок, я расхрабрился и напомнил ему, что несколько лет назад видел его у Саввы Ивановича Мамонтова. Он посмотрел на меня, улыбнулся, воскликнул: «А, да, да, помню, вы тогда лепили вставку для камина», - и потом шутливо добавил: «Ах, этот Савва Иванович, всегда что-нибудь практическое».
Самым интересным были беседы Ильи Ефимовича с учениками на злободневные темы изобразительного искусства. Нас волновали многие темы, остающиеся предметом спора и теперь: вопросы реализма и новых западных течений, понятия формы, содержания и жизненной правды в искусстве. Обычно Илья Ефимович приезжал в Академию раз в неделю на весь день. После вечерних занятий в комнате рядом с мастерской, за чайным столом, проводились беседы. Они касались главным образом творчества современных художников. Поражала широта суждений Ильи Ефимовича, его стремление найти что-то хорошее у художников, еще никому не известных, и у художников иных направлений.
Прошло несколько лет, и я встретился с И.Е.Репиным при совершенно других обстоятельствах.
Революция 1905 года разбудила среди лучшей части студенчества Академии стремление к идейному искусству, к содержательной картине. На весенней выставке в залах Академии художеств, где молодежь выставлялась вместе с «маститыми», не входившими ни в одно из существовавших тогда художественных объединений, молодые художники подняли бунт против «маститых», наводнявших эти выставки безыдейными этюдами и заказными портретами. Была образована комиссия для пересмотра устава весенних выставок с целью сделать их более демократическими. Члены Академии художеств профессора И.Е.Репин, В.Е.Маковский, Г.Р.Залеман, давно недовольные тем, что весенние выставки превратились в «лавочку» для продажи пейзажных этюдов, стали на сторону молодежи и поддержали ее требования.
Однако коррективы, внесенные в устав весенних выставок, мало способствовали коренному изменению этой выставочной организации. Картины по-прежнему появлялись на выставках очень редко. В условиях царизма и политической реакции картина как большая форма искусства, посвященная отражению жизни, возродиться не могла: буржуазному обществу того времени она уже была ненужна.
продолжение ...
|
