С. ЯБЛОНОВСКИЙ
Три глубоких ящика моего письменного стола в Москве были полны самым ценным, что у меня было: письмами всех крупных людей, с которыми в течение долгой жизни журналиста мне приходилось встречаться. Писатели, ученые, артисты, художники, общественные деятели - чьих писем тут не было! Начиная письмами стариков Майкова и Полонского...
Лежали в одном из этих ящиков и письма Ильи Ефимовича Репина.
На больших листах бумаги, обыкновенно на нескольких, писанные крупным, ровным, четким почерком, всегда порывистые, полные напряженностью, восторгом или возмущением.
Многих тем и событий касался в них Илья Ефимович, но особенно памятно мне одно письмо, огромное, листах на четырех-пяти.
В нем Репин почти в экстазе сообщал о своей великой мечте - организовать в родном ему Чугуеве совершенно небывалое учреждение, которое совмещало бы в себе и Академию художеств, и мастерские по разного рода прикладным искусствам, где обучали бы и ремеслам.
И все это главным образом для крестьянских детей.
Этот художественный университет должен был называться Деловым двором.
Говорят, что хорошие плоды могут получаться только из хороших семян. Здесь же,. в основе репинской мечты, было семя вряд ли очень хорошее.
Юношеские годы великого художника протекали в Чугуеве, городишке Харьковской губернии, созданном «фрунтовым солдатом» Аракчеевым в качестве военного поселения. Домишки поселка выстроились в ряды, как солдаты в строю, все одной величины, одного вида, одного цвета; жизнь в поселке была вся установлена по расписанию; души людей, живущих в Чугуеве, были так же отмерены и размерены, как все детали военной обмундировки. И был устроен Аракчеевым в Чугуеве Деловой двор - ряд всевозможных мастерских.
Несомненно, аракчеевская муштра мертвила это здоровое само по себе начинание, но талантливый мальчик, впервые соприкоснувшийся там с искусством, сохранил в своей памяти хорошее и не заметил дурного, не обратил на него внимания. Так всегда бывает у благородных, а потому и благодарных натур. «Не помня зла, за благо воздадим».
И старик-художник, родившийся через десять лет после смерти фаворита двух царей, мечтал в милом ему, приросшем к его сердцу Чугуеве возродить мастерские. Возродить под тем же самым именем Делового двора.
Но прежнему Двору в Вольтеры дан был фельдфебель, а в новом, репинском, все должно было основываться на началах свободы, самодеятельности, артельности. Илья Ефимович подробнейшим образом описывал, как все это должно быть устроено. Попутно он заботился и о самом городе. Я боюсь ошибиться, но помнится, что он говорил о недостатке в Чугуеве хорошей питьевой воды и о необходимости устройства артезианского колодца.
Сын народа, Репин мечтал о том, как Ваньки, Гришки, Илюшки подымутся благодаря Деловому двору из низов на те вершины, на которых пребывают Репины, Шаляпины, Горькие
Насколько я понимаю, Репину очень хотелось, чтобы его семидесятилетний юбилей - он как раз к этому времени приближался - был ознаменован организацией Делового двора. Он, разумеется, отдал бы этому делу все, что мог, но его единоличных усилий было слишком мало. Мы не сумели поддержать его идеи, не сумели найти ей горячего отклика в широких кругах, а может быть, эта мечта и не могла быть выполнена так, как этого хотел великий энтузиаст.
Были у меня от Репина не только письма. Висел в моем кабинете и бросался в глаза каждому, кто первый раз в него входил, репинский этюд к картине «Грозный и сын».
Большая, широко, ярко, красочно сделанная акварель. Некоторые художники находили, что лицо умирающего царевича на этом этюде еще сильнее, чем на картине, выражение сложнее и трогательнее. Когда разразилась война, в Москве, между прочим, устраивались в пользу раненых выставки картин, взятых из разных коллекций. У меня всегда просили моего «Грозного».
Я уже имел нескромность рассказать в свое время в печати, как и почему Илья Ефимович одарил меня этим сокровищем. Повторю очень кратко, чтобы понятно было остальное.
Когда какой-то маньяк изрезал в Третьяковской галерее знаменитое репинское полотно, нашлось несколько «бурлюков» и писателей, которые устроили в Политехническом музее беседу, на которой позорили картину и доказывали, что так с нею и нужно было поступить. Имели смелость пригласить на свой вечер Илью Ефимовича и убеждали его самого в его никчемности.
Я ответил на это статьей в «Русском слове», и статья вызвала совершенно необыкновенный отклик: со всех сторон России и из-за границы я получил несколько сот писем. Пролился ливень негодования против «бурлюков» и горячего сочувствия художнику. Я собрал эти письма (кажется, их было четыреста тридцать шесть), и, когда Репин приехал вновь в Москву посмотреть на свое выздоровевшее детище, организовал чествование, пригласив на него крупнейших представителей искусства, общественности, науки. Я поднес ему письма и адрес, который был пущен по Москве во многих экземплярах и вернулся покрытый великим множеством подписей.
(Галерея живописи великих художников: Искусство Пиросманашвили.)
Репин воспринял это чествование со свойственным только ему одному энтузиазмом. В письме В.Ф.Зеелеру, уже в Париже, он говорит, что представляет себе происшедшее с ним тогда почти как то, что изображено на его картине: «Бессмысленным, незнакомым мне злодеем я поранен в висок. Кровь льется, я вижу уже большую лужу крови на полу, яркой широкой струей заливает мне грудь, взгляд мой затуманен, но я ясно вижу... человека, ощущаю на своем виске мягкую... руку; она с ласковой осторожностью останавливает мою кровь и с любовью прижимает мою пораненную насмерть голову. И это был С.В.Я-ский».
Дальше Репин рассказывает об этих письмах, которые действительно были поразительны тем, что их писали и рабочие, и великие князья, и люди искусства, и рядовые люди.
«И С.В. собрал тщательно весь этот драгоценный материал, положил его в резной, старинной художественной работы ларец и преподнес мне. И всякий раз, когда я приближаюсь к этому ларцу, я ощущаю ласковую руку на моем виске».
Это письмо Репин писал через одиннадцать лет после набега на «Грозного». Я искренне прошу читателей извинить меня за эти воспоминания. Я верю, что читатель-друг, не подсиживающий писателя, поймет, что говорится это мною с великим смущением, что хвастать мне нечем, но что нужно показать, каким великолепным увеличительным стеклом была душа Репина, как бесконечно любовно принимала она всякое сделанное ей добро.
продолжение ...
|
