Теперь назойливым кажется юмор сюжета, это застылое напряжение смеха, то, что в «Запорожцах» есть от живой картины, чуть ли не от паноптикума. Но, боже мой, чем она была тогда, когда она была только что рождена волей художника! Какая сила изливалась из нее, и как эта сила изумляла и покоряла. Какой картина казалась нужной, необходимой, в высшей мере важной. Как радостно и бодряще действовала она на те чувства, которые можно назвать «художественным патриотизмом». В те годы сравнение Репина с Веласкецом, с Рембрандтом не показалось бы смешным и нелепым. В те годы Репин стоял в одном ряду с Достоевским, Толстым, Глинкой, Бородиным. Тогда это был «гений» - достойный представитель русского начала на мировом Парнасе. И лично сам Репин был весь такой ясный, светлый, приятный, без тени чванства, доступный, простой, непосредственный, отзывчивый. Как приятно было говорить с ним об искусстве! Как далек он был от всяких предвзятостей, как пылок в своих увлечениях! Ни тени зависти, досады, злобы. Даже самые оскорбительные нападки критиков он принимал с искренней незлобивостью, со смешливым снисхождением, почти наслаждаясь этими свидетельствами какой-то звериной злобы и круглого невежества. Будучи абсолютно уверенным в преимуществе своего положения, в своей недосягаемости и в своей непревзойденности, он был вообще необычайно широк в оценке чужого творчества. Какой свежестью обладало каждое его суждение, подчас наивное, немного слишком поспешное, но всегда искреннее и заразительное!
Чаще всего я встречался с Репиным у моей двоюродной сестры, Е.С.Зарудной-Кавос, где в то время завсегдатаем бывал Владимир Соловьев и где особенно рьяным спорщиком был мой дядя, Михаил Альбертович Кавос. Но Репин споров не любил, а предпочитал, улыбаясь своей чуть лукавой усмешкой, слушать, как другие спорят, и лишь в перерыве вставлять какое-либо замечание, чаще примирительного характера, а иногда и обличающее то, что ему в споре показалось вздорным и еретичным. Да и эти замечания являлись обыкновенно не по поводу каких-либо софистических контроверсов, а по поводу чисто художественных вопросов. В беседах же с художественной молодежью он оставлял всякое «лукавство» и раскрывался весь без остатка. Зато даже такие вещи, которые уже нам казались навсегда отмершими и не стоящими внимания, снова приобретали благодаря его энтузиазму значение чего-то веского и заслуживающего новой, положительной оценки. Так, например, он увлекался Матейко и испанцами XIX века с Фортуни во главе, уже не пользовавшимися нашими симпатиями. А в освещении репинского восторга они снова становились интересными и пленительными.
В эти годы Репин переживал зенит своей славы, своей значительности, своего авторитета и какого-то личного счастья от сознания своей исключительной нужности. А потом пошел «склон». Одной из причин склона явилась его профессорская деятельность, вначале пошедшая в чрезвычайную пользу поступившим в его мастерскую ученикам, но затем постепенно получившая какой-то характер путаности и сбивчивости. Репинское безграничное доброжелательство, его склонность искренне преувеличивать достоинство каждого и хотя бы самого слабого ученика и следовавшие затем разочарования постепенно создали ему репутацию (по существу, незаслуженную) человека легкомысленного и неверного. Как всякому истинному художнику, Репину был необходим покой, а здесь пошла типичная и казенная сутолока, с ее партиями, подслеживаниями, кумовством. Его постоянно пытались втянуть в свои интриги коллеги - члены ареопага обновленной Академии; еще больше его тормошили его ученики своими жалобами, нуждами, домогательствами. Постепенно накоплялось раздражение, и на сосредоточенную работу все меньше хватало времени. Тогда же, под влиянием своих литературных связей и увлечений, а отчасти прислушиваясь к призывам «передовых» течений, Репин как-то стал тяготиться реализмом, и его все больше начало тянуть на создание таких творений, в которых, как ему казалось, он мог выразить свое миросозерцание, свои верования, свое отношение к великим вопросам бытия. Насколько это не было его делом, показала огромная и столь неудачная картина «Иди за мною, сатана», появление которой вызвало тоскливое недоумение самых верных его почитателей...
К этому же периоду относится его разрыв с «Миром искусства» - разрыв, где виноваты были не столько принципиальные разногласия, сколько известное натравливание «сверстников», с одной стороны, и некоторое молодцеватое озорство, с другой. Как бы то ни было, этот разрыв еще более изолировал Репина, лишил его связей с наиболее пламенной частью молодежи. В это же время произошло его переселение в «Пенаты», что тогда уже явилось не столько благодетельным бегством художника от городской суеты (эта городская суета в ее, быть может, худших сторонах не давала ему покоя и там), а еще большим разрывом со всем тем, что могло бы питать и освежать его творчество.
Смерть Репина есть лишь заключительная глава его личной биографии, занимающая место в ряду других биографий людей, имевших значение в отошедшей эпохе. Смерть Репина ничего не меняет. Она ничего, кроме чувств лично близких, лично знавших его людей, не всколыхнула. Мало того, сейчас весь художественный облик Репина кажется потускневшим, ушедшим в затуманенную даль. Это «классик на полке».
Но мне кажется, что настанет время, когда Репин оживет, когда его снимут с полки и взглянут на него по-новому Его снова откроют как живописца, как художника, и если, быть может, ему и не вернут всех тех званий и отличий, на которые так щедр был (трогательный по-своему и сколь в свое время полезный) энтузиазм Стасова; если будущая оценка не совпадет с той, которая была создана современниками, для которых репинские произведения обладали всей силой «злобы дня», то все же Ренину будет отведено одно из самых почетных мест в ряду художников XIX века.
Тогда уже не станут ему предъявлять и иск за его «провинциализм», за то, что, живя в Париже в семидесятых годах, он (по примеру всех русских людей, и не исключая и самых прозорливых) проглядел импрессионизм, что, таким образом, он не шел вровень с веком.
Нынешние профессионалы передовитости и снобы всякого сорта (часто столь поистине провинциальные), фыркающие сейчас по адресу всего того, что не соответствует аттестациям парижского рынка, успеют к тому времени провалиться в Лету, и к искусству XIX века можно будет подойти с тем любопытством, с которым люди подходят к раскопкам, таящим величайшие ценности. И тогда творение Репина действительно окажется снова изумительным, содержащим такую силу правды, такую убедительность, такое излучение радости и подлинного художественного упоения, что к нему придется отнестись с величайшим и уже не школьным, мертвящим, а подлинно живительным пиететом.
продолжение ...
|
