Одновременно тем же, но усиленным локальным тоном были проложены под бровями теневые впадины на местах глаз, под носом, нижней губой, под подбородком. Объем головы сразу стал ясным. И вдруг на лбу, скулах и переносице заиграли рефлексы, а во впадинах, под бровями, несколькими мазками наметились верхние веки, зрачок, слегка белок, заиграли голубовато-телесные блики на световых частях. Они загорелись еще больше после протирки фона вокруг головы серебристо-сероватым цветом, а затем закипела на построенном объеме смелая игра мазков, строго передающих характер формы, засветились рефлексы, местами на волосах, усах и бородке. Работали кисти, мастихин, а иногда и тряпка. В результате быстро рождалась живая форма, и все время раздавались отрывочные возгласы ее творца.
«Мазок беречь надо, надо класть его по форме, не мазать. Мазок, - как карандаш, он лепит живую форму. Да... мазок это великая сила, не случай. Он живет где нужно, там, где показывает натура. Он делает характер».
Так, в разговоре с самим собой, на холсте родилась живая, подлинно репинская, очень похожая, чудесно вылепленная голова. Затем была протерта часть шеи и плеч, но в такой силе, что не мешала, а, наоборот, содействовала объему только что вылепленной головы.
Теперь, когда прошло много лет, мне кажется, что эта репинская манера отвечала тем истинно живописным приемам, которые были гениально применены художником в его этюдах к «Заседанию Государственного совета».
«Вот, - говорил Илья Ефимович, - строить надо, не красить, а строить кистью, углем, карандашом, чем хотите, но только строить форму, которую диктует натура».
Он положил кисти, палитру и, точно извиняясь, посмотрел на «виновного» ученика, похлопал его слегка по плечу и сказал: «Вот, продолжайте в этом роде».
Продолжать работу Репина художник, конечно, не решился. Она осталась у него счастливым подарком.
Репин ушел, оглядываясь, улыбаясь, а в мастерской раздался общий вздох, точно вздох облегчения после только что пережитого гипноза или чудесного, случайно прерванного сновидения. Велика была, видно, сила репинского чарующего таланта.
В 1924 году, уже будучи профессором Академии художеств, я, по поручению совета профессоров, написал поздравительный адрес Репину по поводу его восьмидесятилетия и на приеме приехавшего в Ленинград Юрия Ильича Репина, организованном профессорами, вручил ему в торжественной обстановке этот адрес для передачи Илье Ефимовичу как знак восхищения, глубокой благодарности и добрых пожеланий великому художнику от родной ему Академии.
Приблизительно в это же время в связи с окончанием строительных работ по сооружению специального зала для постоянной экспозиции произведений Репина, построенного на месте прилегавших к основному корпусу Михайловского дворца дворцовых канцелярии и квартир, я, будучи директором Русского музея, поставил об этом в известность великого художника специальным письмом в «Пенаты».
Илья Ефимович прислал мне чрезвычайно теплое письмо, выражая благодарность и радость, что в Советском Союзе его помнят, любят и ценят, тепло вспоминал П.И.Нерадовского, который в то время заведовал художественным отделом Русского музея и принимал активное участие в организации этого зала, а также в горячих словах желал музею дальнейших успехов и процветания.
Жестокая блокада Ленинграда унесла у меня и этот дорогой для меня документ. Вот в кратких чертах то, что хотелось бы мне рассказать о моих встречах с Ильей Ефимовичем и о той светлой памяти, которая сохранилась в моей душе о великом художнике.
Б. В. АСАФЬЕВ (ИГОРЬ ГЛЕБОВ)
Небольшого роста. Очень приветливый. Очень ласковый. Слегка сутулился. Голову любил держать вниз, с поворотом, в позе прислушивающегося. Вообще весь как бы прищурившись. Даже среди низкорослых сосен мшистого лесочка за дачей «Пенаты» казался малозаметным. Старался словно быть неприметным, избегать наблюдений за собой, привычно сам наблюдая, особенно за людьми. Но делал это лукаво. Взглянет ненароком, когда собеседник, увлеченный беседой, не замечает остро вскинутого взора, и вновь вежливенько притаится. Или свернется под свою крылатку. За такой, однако, свернутостью или за уютно скромничающей, чуть не инертной повадкой можно было, вглядевшись незаметно, уловить внутреннюю пружину - и гибкую, и упругую. В стареющем организме огнем пламенело то, что делает столь прекрасной репинскую фигуру Пушкина, декламирующего на экзамене. Даже теперь, далеко от тех годов, я вспоминаю во вспыхивающих движениях Репина именно ритм и гордый, вскинутый порыв юноши-поэта.
Не верится, что все это история и было очень давно. Впервые я увидел Илью Ефимовича летом 1904 года на даче у Владимира Васильевича Стасова в деревне Старожиловке близ Шуваловского парка (у Выборгского шоссе под Ленинградом). Тогда же, 20 июля (2 августа), Стасов свез меня к Репину в «Пенаты». С той поры навсегда, на всю жизнь слово это стало родным для меня, хотя знакомство постепенно обрывалось. Помню, отлично помню грозовое лето 1905 года, когда часто приходилось навещать «Пенаты». Хорошо памятно лето 1908 года и торжественное чествование у Репина дня восьмидесятилетия Льва Толстого. С 1911 года, когда у меня оказались занятыми летние месяцы, встречи с Репиным - обычно зимой, на выставках, на концертах - становились реже и реже.
Но до сих пор во всех деталях помню пережитое в «Пенатах» и особенно мои робкие беседы с Ильей Ефимовичем о жизненной трагедии Мусоргского.
Трудно было подмечать Репина в редкие минуты «наедине» с его мыслью, вопрошающей действительность. Он любил ходить к морю, к заливу. Легкими, ритмичными шагами и прыжками по кочкам среди мелкой поросли финского побережья двигался он навстречу волнам - и тогда уж редко-редко не случалось, чтобы на какой-либо миг не пропадал в нем приветливый хозяин и не возникал образ совсем нового человека с пристально устремленным вдаль взором, человека, слушающего интонации моря и слившегося с его ритмом. Как было больно, когда чей-либо банальный возглас выбивал Репина из этих недвижных мгновений!
По-видимому, такие же состояния, но длительные охватывали его во время рисования. Не один раз выпадала на мою долю удача сопровождать музыкой репинскую работу: он очень любил Мусоргского, особенно «Хованщину», и мне тогда в мои юные годы как-то действительно хорошо удавалось передавать на рояле фрагменты, особенно народные сцены из опер гения русской народной музыкальной драмы.
продолжение ...
|
