«Милый Николай Иванович!
Как Вы меня обрадовали Вашим добрым письмом. Хорошо помню Вас и время Вашего безукоризненного служения нашей мастерской, и Вашу технику: светлый колорит и изящество переходов от блестящих световых планов к прозрачным теням. Как хорошо, что Вы существуете и живете исключительно живописью. У меня здесь удобная поместительная мастерская, и я только с холодами зимы перехожу в теплую половину дома, но всегда работаю, хотя и не всегда с успехом. Много и долго добиваюсь своего. Эти победы над собой доставляют, наконец, иногда счастливые переживания.
Сын мой живет здесь же. В его живописи много новизны, импрессионизма. Недавно еще написал картину «Христос благословляет детей». Картина была ему заказана для школы, но из-за новизны трактовки заказчики не решились принять - не в лютеранском стиле картина. Зато я - старовер на славу. Мой «Крестный ход» до сих пор не окончен (начал в 1877 году). Следовательно, сорок шесть лет картина на мольберте. И не думайте, что я ее с горя бросил, нет, даже в холодной (при пяти градусах тепла) мастерской я еще три месяца назад почти всю ее перекомпоновал, осталась только центральная фигура дьякона.
Хотелось бы очень видеть, какой Вы теперь стали. Снимитесь и пришлите карточку. Да, еще заодно: нельзя ли снять что-нибудь из Ваших работ? Вот одолжили бы.
Ваш И. Репин».
Мой учитель, которому я обязан своим мастерством, радовался, что его ученик «живет исключительно живописью». Он не знал, что я, питомец Российской Академии художеств, староста его мастерской, вынужден был многократно и безуспешно добиваться у румынских властей «эквиваленции», то есть уравнения в правах с художниками, окончившими Бухарестскую академию. Для того чтобы получить какую-нибудь самую ничтожную реставрационную работу, я четыре раза обращался к румынским властям, и четыре раза они отказались признать полноценным мой диплом, выданный Российской Академией художеств.
И.Я.БИЛИБИН
Во времена детства, а мое раннее детство протекало в восьмидесятых годах прошлого столетия, для нас, детей, все было точно и незыблемо поставлено на свои определенные места. В младенчестве мы знали, что царь зверей - лев, а царь птиц - орел; несколькими же годами позже мы так же твердо знали, что лучшая картина в мире - «Сикстинская мадонна», что первый из русских поэтов - Пушкин, из композиторов - Глинка, а из современных нам художников - Репин.
Нынешние дети не знают той священной и великой радости, какую мы в те далекие времена получали от редких зрелищ, но которые зато навсегда запечатлевались в наших юных душах.
Тогда по вечерам вдоль длинных улиц Петербурга загоралась колеблющаяся линия немигающих газовых фонарных огоньков, не светились еще разноцветные огненные вывески бесчисленных кинематографов, куда теперь можно ходить так легко, часто и дешево и так быстро забывать то, что там показано.
К поездке в святилище Мариинского театра готовились задолго, как к великому событию, и это бывал всегда великолепный и незабываемый день.
То же самое бывало и с паломничеством на выставки.
Я рос в интеллигентной семье с либеральным оттенком. С великим интересом ожидалась всегда передвижная выставка; что-то она даст в этом году? К другой, академической, выставке отношение было иное: не было ни предвкушения ее, ни той любви.
Конечно, я заражался этим ожиданием от взрослых, но и сам я шел туда, как в какое-то необыкновенное и особенное место, где настежь раскрывались двери души, и то, что там было видено, уже не забывалось.
И вот сейчас, так далеко от того времени и от тех мест, нельзя без благодарности не вспомнить давно минувших передвижных, про которые можно сказать, что это были тогда наши выставки, в которых мы жили, которых мы падали и верили которым беспредельно. Все имена художников были нам хорошо известны, как деревья своего собственного сада.
Мы твердо знали, у кого искать лесную глушь, у кого - море, у кого - внутренность избы и ребят с хворостиной. Да, мы знали их всех, наших кудесников, но главным кудесником, первым богатырем был все же, конечно, Репин, высшее существо, выжегшее каленым железом, своим Иваном Грозным, неизгладимый след на всю жизнь.
Таков был мифический Репин моего детства, хоть и не Муромец, но тоже Илья.
Потекли гимназические годы, а за ними и университет. Насколько я себя помню, я рисовал всегда. В конце своего гимназического периода и в первые годы университета я посещал рисовальную Школу поощрения художеств. Уже студентом я стал учеником покойного Я.Ф.Ционглинского, с которым после я стал коллегой-преподавателем в той же школе.
Это был прекрасный учитель, гордо и бурно входивший в класс и проповедовавший рыцарское преклонение перед Прекрасной Дамой - святым искусством.
Все мы, те, кто у него учились, помним его пламенные афоризмы:
- Кричите, свистите и рычите от восторга к искусству! Или:
- Помните, что художник не должен быть ни лакеем, ни обезьяной!
Но, кроме этих искромечущих заклинаний, Ционглинский давал еще целый ряд очень метких и чрезвычайно верных и ценных чисто теоретических формулировок, открывавших у учеников еще недостаточно художественно зрячие глаза.
Я заговорил здесь о Ционглинском, чтобы сравнить моего первого учителя с моим вторым - И.Е.Репиным.
В 1898 году я провел лето в Мюнхене. Там, работая в одной частной художественной мастерской, я впервые хлебнул вольного духа заграничных мастерских, заразился штуко- и беклиноманией и, совершенно опьянев от новой жизни, уныло вернулся осенью в Питер.
И вдруг я случайно узнал, что у княгини М.К.Тенишевой в ее доме на Галерной улице имеется такая вольная художественная мастерская, а руководит ею не кто иной, как сам И.Е.Репин. Я туда и поступил.
В общем я проработал с живой натуры под руководством И.Е.Репина около шести или семи лет - сперва в Тенишевской мастерской, а потом вольнослушателем в его мастерской в Академии художеств.
Это был другого рода учитель, чем Ционглинский. Так же горя тем же священным огнем, он не извергал его, как огнедышащий вулкан. В мастерскую входил тихо, и все же вся мастерская чувствовала, что Репин пришел.
Все, кто знали его, помнят его такой характерный и незабываемый негромкий, низкий и какой-то слегка сгущенный голос, когда он говорил, склонив несколько набок голову. Когда смотришь на снимки, сделанные с него в последние годы, узнаешь все те же репинские глаза, причем один - со слегка нависшим веком и потому более узкий, чем другой, и, смотря, вспоминаешь то далекое прошлое и невольно совершенно отчетливо слышишь тембр его голоса.
продолжение ...
|
